Варвара Асенкова

Столичные газеты продолжали в те дни свои обычные беседы с читателями.

«Моды. В' платье из палевой шелковой материи, обшитом внизу широким черным алансонским кружевом, вы можете ехать в гости, на вечер к вашим знакомым. Накиньте на ваши прелестные плечики (нет сомнения, что у вас прелестные плечики) мантилью из гро-д’ориан, вышитую голубой гладью и отороченную бахромою из белой и голубой витой синели. Позаботьтесь о том, чтобы маленький капюшон сзади был тщательно подбит хорошим белым атласом и имел такую же оборочку, оканчивающуюся двумя кисточками. Это необходимо для того, чтобы сберечь вашу милую головку от невежливых сквозных ветров при разъездах. Белый лоснящийся атлас оттенит ваши черные лоснящиеся волосы».

Эти строки относились будто непосредственно к ней. Это у нее были черные лоснящиеся волосы. Это у нее были прелестные плечи, на которые не раз набрасывались нарядные мантильи. Но все это уже не имело к ней никакого отношения. Она находилась уже в другом мире, где земные мысли не терзают, не мучают человека, где есть одна только безмерная усталость, жажда покоя, нетерпеливое стремление избавиться от боли, от душевной тоски, от тяжести, наваливающейся на грудь.

10 апреля ей исполнилось двадцать четыре года. 19 апреля она умерла. День рождения встретился с тризной.

«Где стол был яств, там гроб стоит». Она лежала на столе в венке из белых роз и была похожа на Офелию, которую так хорошо сыграла. Это была Офелия, покидающая сцену, непонятая, неземная, таинственная. Только не было Гамлета, который любил бы ее, как сорок тысяч братьев любить не могут. Она не испытала этого счастья. Для него пришлось бы уйти со сцены. А уйти со сцены она не могла. И отгородила себя от сорока тысяч Гамлетов чертой театральной рампы.

Офелия, говорил Белинский, угаснет тихо, с улыбкой и благословением на устах, как угасает заря на небе в благоухающий майский вечер. Асенкова угасала в благоухающий апрельский вечер. Она никого не кляла, и мы не знаем, было ли отчаяние в ее душе.

22 апреля, в день похорон Асенковой, шел дождь. По стеклам ее квартиры текли прозрачные струи. Окна были закрыты и занавешены белыми занавесями, а с той стороны, оттуда, где шел дождь, что-то стучало и стучало, негромко, но настойчиво.

Небо заволокло тучами. Ничто не напоминало весны. Казалось, над Петербургом нависло осеннее безвременье. Дул холодный ветер с Невы. Извозчики подняли верха своих колясок.

Но провожать Асенкову вышли сотни людей. Их не остановила непогода. Мужчины шли с непокрытыми головами. По Невскому. Мимо позакрывавшихся в этот день по случаю похорон магазинов, где покупала она шляпки, туфельки, перчатки. На тротуарах стояли в молчании те, кто знал и любил артистку, и те, кто не знал ее и никогда не видел.

А дождь все стучал и стучал.

Когда процессия достигла Смоленского кладбища, на церковной колокольне раздался унылый звон похоронного колокола. Он тяжело и медленно разносился вокруг, оповещая живых о великой потере, взывая к мертвым, чтобы они бережно приняли в свое лоно вновь прибывшую.

Ее осторожно положили в приготовленную могилу- недалеко от Дюра, ее товарища и партнера, под кипарисом, единственным кипарисом, росшим на Смоленском кладбище. Над могилой, скрестив на груди руки и глядя на выросший цветочный холм, стоял человек, похожий на Мефистофеля. Худое лицо казалось заострившимся, желтым, больным. Глаза горели сухим огнем. Николай Полевой. Уходили его сценические создания, которым дала жизнь эта высокая девушка с черными волосами и поразительными голубыми глазами. Зачем теперь писать пьесы? Для кого? Кто сыграет их лучше, чем она? Уходила навсегда его мечта. Возможно ли это? Он едва оправился после других жизненных горестей. Теперь судьба нанесла ему новый удар. Едва расцветшие надежды снова рубились под корень.

Неподалеку, полуотвернувшись, стоял юноша. Он опоздал родиться, чтобы в полной мере стать современником Асенковой. Поэт, журналист, драматург Николай Некрасов. Он рыдал, не стыдясь слез. Не скрывая горя. Он тоже любил ее. Он узнал в ней свою юношескую музу Он напишет о ней прекрасные стихи. Но сейчас — одна только острая, нестерпимая боль невозвратимой утраты. Он дарил бы ей свои пьесы. Он воспел бы ее в большой поэме, которую задумал. Зачем она не дождалась этого! Писатели, драматурги, актеры, друзья и родные стояли в скорбном молчании. Только похоронный колокол на церкви все ронял, как камни в темную стоячую воду, свои печальные удары, потеряв им счет, не успокаиваясь, не затихая. Полевых цветов еще не было, чтобы склониться над этой вскопанной землей, над этим неглубоким обрывом в вечность. Большой чугунный цветок на высокой колокольне плакал по самому нежному созданию, когда-либо уходившему в сырую землю. Люди не могли нарушить этой тишины, этого сурового плача над погребальным полем. И струи дождя орошали побледневшие лица, плача за тех, у кого не было слез, и образуя вокруг могилы маленькие озера, которые отражали беспросветное свинцовое небо.