Варвара не-краса без длинной косы

Первым Бориска догадался, чего делать — дёрнулся, как ужаленный, и зверем диким подорвался. Куда только неловкость с плаксивостью подевались? Ведь и убежал бы, скрыться успел, если б ему Тихон подножку не успел подставить.

Бухнулся Бориска на пузо с размаху, да по земле проехался. Как только не разрыдался, бедолага?

Тут уж и народ отмер. Навалились мужики на Бориску — он уж и пикнуть не успел. И дёргаться быстро перестал — сильнее его мужики озлобленные. У которых стрела через сердце только что прошла.

Спешно Владимир из ямы выбрался — одним прыжком, хотя она в пару аршинов уже была. И стремительно, словно со стрелой той злосчастной споря, вперёд пошёл. Мимо Вари прямо и Бориски, голову свесившего прошёлся.

— Бориса в подвал отвести. Тихон да Военег сторожить его остаются. Вечером их Есеня с Житеславом сменяют. Кости вынуть да ко мне отнести. Краду[3] Вецена с Искреном готовят. Остальные — за работу.

Стал народ разбредаться по заданиям старостиным. Разговаривать начали потихоньку, мыслями обмениваться.

Оно когда дело есть — всегда всё легче переживается.

***

Не выходят у Варвары ровные птички из теста — всё то у одной клюв на бок смотрит, то у другой лапы разлапистые слишком получаются. А то и на Гамаюна похожа какая получится. Такую Варя сразу без жалости сразу обратно в ком катала да заново вылеплять принималась.

— Не страшно: в животе всё одно, перемешается, — успокаивает её Велижана, ловко тестом рядом орудуя. Ей-то легко успокаивать — у самой ровные пичушки выходят, красивые. Хоть в окно выпускай — что живые. Подрумянятся ещё, как яблочки наливыные станут. И не скажешь, что для тризны[4] их готовят.

Каша уж в чугунке дымится, пироги в печке поднялись, стоят теперь — отдыхают. Теперь и козуль[5] птичьих можно налепить, которые матерь Сва-Славу изображать будут да дорогу духу, тело покинувшему, указывать будут.

— Как ты? — тихо Варя Велижану спросила, боясь настроение у той согнать.

Велижана-то, как очнулась тогда, ещё молчаливее не стала. Не по-прежнему, когда разума в её глазах и тени не было. А будто думать о чём много стала.

— Я-то? — подняла Велижана глаза на Варю светлые. — Я-то хорошо.

И замолчала. Опечались Варя — видно, и сейчас подруга к разговорам не жалует. Или может грусть в ней по Гореславу сидит?

Оно за смерть-то грустить не принято — это ж начало только. Да это только если от старости человек умер. Или от болезни — освобождением считается. А если на поле боя, за подвиги ратные — так вообще гордость разобрать должна. Но ежели от руки супостатной, подлой… Да ещё что не знал никто, душу чтоб не проводили. Так наверное душа Гореслава до сих пор на земле и мается?

Потому и торопятся все его похоронам придать. И так ему задолжали уже. Ещё и непраслину возводили.

— А я тебе потом расскажу, как оно всё было, — вдруг Велижана сама к Варе обратилась, очередную птичку вылепливая. — Не сейчас только. Сейчас об добром молодце думать надобно.

Улыбнулась Варвара. Значит, в себя приходит Велижанушка. Даже улыбка у неё прежняя почти стала. Грустная только. А Варе и самой узнать хотелось, чего ж с Велижанкой случилося. Так что веселее она своих птичек кривых делать стала.

— Благодарствую, что заступилась перед народом честным, — опомнилась, когда козули пора было в печку ставить.

— Ничего это, — снова улыбнулась Велижана, со щеки муки посыпку убирая. — Каждый растеряться может, ежели на него напраслину возводят.

Поторапливаться надо. Оно обычно на третий день только хоронят — время есть и теста блинного настоять, и краду тщательно поукладывать. Да только нет у села трёх дней этих. И так сколько времени уж Гореслав ждал…

***

Ясный вечер, тихий. Неба полоска вдалеке румянится нежно — видно в добром расположении Ярило. Синь небесная тихонько рассеивается, свежестью на мир людской опускаясь. Тишиной, голосами приглушёнными, вечер наполняя.

Собрались все, не сговариваясь, вокруг крады. Ежели не знать, то и не догадаться можно, что домик, из брёвнышек сложенный, не игрулька детская. Хотя будто ребятёнка туда несут, рушником пёстрым одетого. Только не вырастет «ребятёнок» тот никогда, в какие богатые его одежды теперь ни заверни. Потому что останки Гореславовы внутри.

Вот их уже в «домишко» и кладут. Аккуратно бревна обратно Буян укладывает. Тихо, потревожить «свёрток» боится. Извиняясь будто.

У старосты уже факел подожжённый — всех местных он в путь последний отправлял. И какое дело, что Гореслав неместный был?

Вдруг кинулась к кострерищу погребальному Дарья. На колени бухнулась. Разумом, что ли, тронулась? Сама сгореть решила?

Нет. Достаёт Дарья торопливо из-за пазухи гребень деревянный. Старый уж, зубцов некоторых не хватает. Явно таким расчёсываться не будешь. А зачем хранить? За тем разве только, что подруга твоя давняя им волос густой когда-то чесала? Да почила без времени? Только руна «Алатырь», что с началом имени подругиного совпадает, и осталася.

Положила Дарья гребень рядом со свёртком, да поскорее отпрянула. Тогда и Владимир поджёг краду.