Варварская любовь

Франсуа, произнес он, как будто они знакомы. Меня попросили передать тебе, чтобы ты освободил халупу. Она больше не принадлежит старикам, так что пора сматывать удочки.

Я не мешаю кому-нибудь?

Чего? – переспросил водила.

Не мешаю кому-нибудь?

Водила стряхнул пепел с сигареты, постучав ею о боковое зеркало, и молча изучал свое отражение.

Ты что, Франсуа, вздумал голову морочить?

Мне некуда идти. Что мне делать, а?

Слушай сюда. Я ни фига не знаю. Меня просто послали сказать, чтобы ты валил. Или я переломаю тебе ноги. Врубился?

Он раздавил сигарету и стал катать фильтр между пальцев. И, отъезжая прочь, все пялился на Франсуа, пока тот не отвел глаза.

Через два дня Франсуа проснулся в своем сарайчике после долгого послеобеденного сна. Стариков-поляков и след простыл, так что ему нечем было заняться. В окне висело заходящее солнце, он был уверен, что что-то слышал. Он встал и прислушался. Ему хотелось помочиться, наверное, все дело в этом. Подойдя к двери, он заметил кого-то снаружи. Подкравшись на цыпочках, Франсуа увидел того самого водилу из «Бьюика» – стоя, он оказался еще больше, чем сидя. Одетый в костюм, водила пристально разглядывал себя в осколке зеркала, который Франсуа приспособил над умывальником. Лицо выражало скуку и усталость, и он явно кого-то поджидал. Он погрузил руку в воду, потом провел рукой по волосам и поднял глаза.

Господи! – сказал он, мужик, меня из-за тебя чуть инфаркт не хватил. Он постучал себя по груди, выдохнул и рыгнул. Черт, изжога напала.

Он озирался, как будто опасался увидеть еще кого-то. Затем взял себя в руки. Пошли, сказал он совсем другим тоном. Потолковать надо.

Такая демонстрация тщеславия не слишком встревожила Франсуа. По заросшей травой тропке он направился к дороге.

Слушай, сказал ему здоровяк, ты должен свалить с этой земли. Не усложняй себе жизнь. Ты парень мелкий, не хочется тебя калечить. В натуре, физия у тебя приятная, но на кону моя репутация. Можешь ты это понять?

Понимаете, сказал Франсуа, я думаю, мне хотелось бы остаться. Здесь хорошо.

Здоровяк сделал вдох и слегка задел Франсуа, словно вживаясь в роль. Он вытащил из внутреннего кармана тупоносый квадратный пистолет и ткнул им Франсуа в грудь.

Кругом! Мне сказали, что если я тебя прикончу, всем насрать.

Франсуа под дулом пистолета продирался сквозь невысокие сосенки; ноги у него тряслись, и он шел вприпрыжку, словно паяц.

Мне надо, eh tabernac[48], мне надо, повторил он, хотя понятия не имел, что же ему надо. Он трясся как осиновый лист, пока не почувствовал, что сработал мочевой пузырь. Ствол ткнулся в спину, и ноги Франсуа заработали, как рычаги швейной машины, шлепая мокрой тканью джинсов. Затем все его тело охватила конвульсия, и он с криком бросился вперед, неловко перебирая ногами.

Ты должен убраться, сказал здоровяк. Ну, ты понял.

На обратном пути к хибаре Франсуа казалось, будто в каждый дюйм его тела впилось какое-то насекомое – тысячи насекомых. Он нырнул в реку, снял и выкрутил джинсы. Он сидел на порожке, будто пораженный током. Керосиновая лампа внутри дома потухла. Садилось солнце, где-то у подножия горы гортанно кричало какое-то существо. Он пытался вообразить, что чувствовали его родители, когда он появился на свет – крошечный и, наверное, счастливый мальчик. Но, может быть, они, слишком занятые своими жизнями, ничего не почувствовали. Он их почти понимал. Как бы ему хотелось знать наверняка, что он рожден человеком умнее и сильнее его. Если бы его застрелили, если бы он сейчас умер, что бы изменилось на свете? Жизнь шла бы своим чередом. Никто бы о нем и не вспомнил. Он – ничто. Он сам выбрал быть ничем, а не его язык или тщедушное тело.

Он смотрел, как садовая земля темнела, словно впитывая в себя синий воздух. Все замерло – и дорога, и долина. Ни один огонек в окошке не спорил с сиянием звезд.

На рассвете он все еще оставался там, и на следующий вечер тоже. Тело от усталости свело судорогой, а голод сменился онемением. Онемение расползалось по всем членам. Голова поникла. Временами Франсуа казалось, что он слепнет. Или это наступала ночь? Он оставался в сознании, но у него не было ни желания встать, ни побуждения уйти, спасти личность, которую он теперь так явственно видел, – случайную, мелкую, ничем не примечательную. Он подпирал головой тусклое солнце и не мог сказать, сколько дней он сидит вот так. Шел дождь, а он не мог сдвинуться с порога.

Незаметно его наполнила ненависть. Внутри его безмолвного тела принялось потрескивать и крутиться пламя. Горы, укутанные ночью, деревья, и камни, и дали, достигающие линии светящегося потока. Лунный свет рябил, точно вода, и воодушевлял. Жилы натянулись, как канаты. Он целиком сосредоточился на этой точке жара. Сколько бы ему ни рассказывали истории о силе и ярости, единственным человеком, которого он мог убить, был он сам.