Варварская любовь

В двадцать лет Франсуа был все так же мал ростом, обзавелся редкими, как у китайца, усиками, а шевелюра его была неумолима, как у грека. Он давным-давно бросил работу служки при алтаре и когда сказал об этом бабушке, та ничего не ответила. Обызвествление, которое в конце концов добралось и до ее сердца, к тому времени уже добило мозг. Иногда ее глаза загорались, и она разражалась сентенциями о том, что церковь утратила бдительность. Les jeunes curés d’aujourd’hui![42] – горько сокрушалась она, как будто ее внук был одним из них. Но гневалась она лишь по привычке. Она не замечала отсутствия Франсуа, а он никогда не рассказывал об амурных приключениях, которые пережил за последние четыре года, и о своей первой любви – к проститутке с выпирающей грудной клеткой по имени Эрнестин. Потом бабушка умерла, сойдя с дистанции в противоборстве с веком, а век промчался дальше, неся Франсуа на спине. Франсуа продал фамильную Библию антиквару за два доллара.

В первую ночь он объяснил Эрнестин, что ничего, во что он верил, никогда не существовало – ни великого семейства, ни лучезарного отца: плоть всегда торжествовала над хлипкой душой. Он поведал ей о глубоком смятении, о своей внутренней силе. Не будучи семи пядей во лбу и действуя скорее интуитивно, она сбросила свой убогий халатик. Соски у нее были великоваты для ее грудей, а бельишко растянулось – слишком уж часто его снимали и надевали. Так и годы прошли.

После смерти бабушки он стал жить с Эрнестин. К тому времени он вовсю наслаждался жизнью лабораторной крысы, разве что ему наскучили ночные прогулки и одинокие вечера. Так ли уж плохо, если мужчины ищут дешевых удовольствий? Эрнестин нечего было рекламировать – она не была ни горячей азиаткой, ни пышнотелой черной, ни стройным импортным товаром из России. Она была доморощенная la pute générique[43]. И должен ли он беспокоиться из-за того, что ведет жизнь подопытного кролика, если жизнь эта беспечна и легка? В лучшем случае он потягивал газировку, комментируя ее привкус и количество углекислоты, угадывая популярные марки. Но деньги платили именно за «худшие случаи» – за то, чтобы он запивал таблетки пивом, мучился от головной боли и отрыжки и пускал по ночам такие ужасные ревущие газы, что Эрнестин удирала из постели как подорванная. Он ел протеиновые смеси и крутил педали велотренажера, а люди в белых халатах под анестезией брали образцы мышц с его бедра. Однажды какое-то лекарство оказало побочное действие, и он неделю не мочился. Он испытывал позывы, но напрасно простаивал над унитазом. Когда он спросил у исследователя, проводившего испытания, куда девается его моча, тот пожал плечами. Чудеса человеческого тела, чудеса науки, сказал ученый чуть ли не радостно.

Франсуа вышел на улицу и, осоловело глядя вокруг, подлечился хот-догом. Солнце удлиняло тени, а его дом теперь был рабочим местом.

Эрнестин тогда предупреждала его, что она – человек пропащий, что он достоин лучшего, но он не соглашался. В церкви он больше не появлялся. Теперь он вспоминал иные истории, те, что никак не были связаны с бабкиной религиозной болтовней, – о борцах, о воинах. Есть ли в нем хоть капля героической крови Эрве, в конце-то концов? Его ли это имя, несмотря на то, что Франсуа обходился без него первые шесть лет – сумбурных, но многогранных? Он вспоминал ветер прерий, солнечный свет, прорывающий сквозь облака с мощью геологических потрясений. Монреаль хотел привить ему вечные вопросы века. Они с Эрнестин представляют ценность, покуда целы их тела. Когда в город нагрянула Олимпиада, дела пошли на лад, и поскольку стадионы предоставили свои богатые охотничьи угодья, прежде одинокие пьяницы теперь шатались толпами. Когда Франсуа наконец добирался домой, Эрнестин спала, и от ее бедер исходил запах антисептика.

По вечерам им удавалось выбираться на пикники в парк; они рассказывали друг другу одинаковые истории: она вспоминала север, он – запад, где прошли их детства. Когда из-за приема очередного лекарства у него поднималась температура, он блаженствовал: ведь тогда она должна была высвободить ночь и нянчиться с ним. Dorloter, говорила она, j’va dorloter mon tit bébé[44]. Она прибиралась, зажигала дешевые благовония и читала бульварные романы, и порой даже в лихорадке его кровь вскипала, и тогда она издавала единственные стоны любви, которые слышали соседи.