Вас пригласили

Меня вдруг пронзило видение: отец в гневе, и нет ничего страшнее, ничего кошмарнее стальных глаз его и раскаленного льда его голоса. Болезни и смерть – едва ли не химеры в мои годы, что значили они в сравнении с отлучением от сердца этого седого, красивого мужчины, лучше которого нет никого в целом свете? Хотя бы на миг… Тогда на чудовищный и дикий вопрос, чью любовь и защиту я боюсь потерять больше – отцовскую или Господа Рида, – я не задумываясь сказала бы, что отцовскую. Такова была моя богомерзкая правда.

Воображение уже услужливо подсовывает картины: вот меня предают семейной анафеме. Призраки горестных, негодующих, осуждающих меня братьев, кузенов и кузин, теток, дядьев заполонили комнату. Потрясенный и смертельно разочарованный Ферриш, отныне и навсегда – потерянный старый друг по детским играм, более не отец моим будущим детям. Гулкие голоса гремят в голове дюжиной злых колоколов. Предательница, обесчестившая имя Троров! Недостойная, падшая! Паршивая овца! Вычеркнуть ее имя из семейных списков и забыть как не рожденную!

Нет, такого не пережить. Никто больше не станет любить и защищать меня. Я никому не нужна в этом мире, кроме моей семьи. Я просто умру. Умру. Я оплакивала саму себя. Все внутри вздрагивало и сжималось, меня бросало то в жар, то в холод, платье, напитанное липким потом, прикипело к спине.

Ум-акробат вдруг совершил неожиданное сальто, и шарманка воображения сыграла мне песенку про то, что может ждать меня впереди, если я окончательно свихнусь и останусь в замке. Песенка получалась довольно бестолковая. Что я знала? Герцог и, по всей видимости, еще какие-то люди раскроют мне тайну еретического изображения. Вероятно, меня посвятят в какое-то темное апокрифическое таинство, за которое, вне всяких сомнений, мне придется еще неизвестно какой ценой заплатить. И для этого необходимо оставаться «гостить» у почти незнакомого, невообразимо странного человека. Неженатого, судя по всему, мужчины! Нелепость? О да, подтвердил холодный голос здравого смысла.

Но, каким бы очевидным ни казался выбор, блаженство его отсутствия было мне недоступно. Я почти слышала глубоко внутри тихий настойчивый зов, заглушавший базарную суматоху рассудка. Кто-нибудь, пожалуйста, решите за меня!

И тут меня осенило. Книга Рида! Я бросилась к «Житию и Поучениям», покоившимся на полу у самого ложа, упала на колени перед книгой, под пальцами замелькали страницы. Я искала ответ. Любой ответ. И ответ был дан мне – единственный, недвусмысленный: следует незамедлительно покинуть замок и первым делом рассказать отцу Алфину об этом гнезде ереси. Ну, в худшем случае забыть это все немедленно и навсегда. Так учил Господь Рид. И я впервые в жизни с ужасом осознала: мое «правильно» и «Житийное» «правильно» могут иметь очень мало общего. Впервые в жизни незыблемая почва под моими ногами заходила ходуном. Кто-нибудь, помогите же! Я шатко поднялась на ноги и выглянула за дверь.

Коридор был пуст и тих. Но справа на табурете я заметила поднос, который позаботились разместить так, чтобы я сразу его увидела, но при этом никак не могла сбить, если бы вдруг бросилась вон из комнаты. На подносе – небольшая накрытая супница, сыр, хлеб, гроздь винограда и яблоко. Под табуретом, укутанный в синий войлок, стоял чайник.

Только взяв поднос в руки, я увидела: за супницей прятались крохотная синяя роза и песочные часы, а под ними белела записка. Я поспешно внесла поднос в комнату, поставила его прямо на полу перед камином и выдернула послание. В нем тонким почерком без наклона чьей-то уверенной рукой написана была одна-единственная фраза, начисто, как мне показалась, лишенная смысла: «Позвольте решению принять вас».

Я с тревогой взглянула на часы. Песок из верхней капсулы уже на две трети перебежал в нижнюю. Он сыпался тонкой, почти невидимой струйкой, но я знала, что солнце тем не менее сегодня сядет. И очень скоро.

Предложенные мне яства заслуживали куда большего гастрономического внимания, я же едва различала вкусы. Муки выбора незаметно утихли. Разумеется, я уезжаю.

Теперь все метания и колебания вызывали недоумение во мне самой, а истекшие сутки казались грезой. О нагом Господе стоит просто забыть. Я уезжаю.