Вас пригласили

Шли дни – долгие или краткие, я не могла оценить, ибо ни один луч света не пробивался в мои «покои». Я не сразу поняла смысл этого слова, но со временем, хоть и не без сопротивления, покой проник в меня. Не знаю, сколько истекло часов, дней или недель, но я уже прекратила бесноваться, рыдать, бросаться на стены, колотить в пол и выкрикивать в незримый потолок угрозы, проклятия и мольбы.

Молчаливые стражи кормили и поили меня так, словно знали потребности моей утробы. Я засыпала и просыпалась, когда того желало мое тело. Я обращалась к Риду. Читала наизусть, вслух и про себя, из «Жития», но значение священных слов постепенно выветривалось, как духи из забытого флакона. Так рассеивается смысл много раз повторенной скороговорки. И я думала. Думала обо всем на свете, во всех мыслимых настроениях, в любых выражениях и с любой силой, непрерывно, изнурительно. Невозможно вообразить такого безбрежного, неудержимого мыслеизлияния внутри обычной человеческой головы. Я, кажется, протосковала всю отпущенную мне тоску. Часами, бывало, под сомкнутыми веками царил образ моей матери. Ушедшей так рано. Как никогда прежде хотелось мне ее объятий, ее поцелуев, и мука этой потери жгла меня медленным, коптящим пламенем. Я видела отца, друга и сурового наставника, всегда такого нежного и требовательного – и вот он потерянный, с пустыми глазами, отвечает невпопад. Его руки закрывают маме глаза, бродят по ее восковому лицу, опустевшему в смерти. Угольно-черный бархат на всех зеркалах. Как тогда обходила я серые залы фамильного замка, наполненные безмолвными скорбными дядьями и кузенами, так сейчас я скользила по анфиладам пыльных, уже таких ненужных мыслей: любила ли меня мама, любила ли она отца… Я созерцала ритуалы родства, и сотни сентенций, одна другой запутаннее, натекали на позеленевший подсвечник ума. И самое тоскование сводило мне зубы.

Но и это длилось вполне конечную вечность. Мысли сначала были моими собеседниками, потом единственными друзьями, потом докучливыми гостями, потом надоедливыми мухами, а потом затхлым, изжеванным в прах пергаментом. Как я скорбела, что прожила такую краткую жизнь. Но я не сожалела, что пленена во цвете лет, отнюдь; мне было жаль, до чего мало осталось мне мысленно обгладывать.

И вот, после многих снов и бодрствований, тишина и пустота в голове стали вожделеннее, чем возня этих нескольких ветхих полых мыслей. Оцепенение сизым полупрозрачным дымом окутало мое тело. Сама не заметила, как я научилась пребывать в полной неподвижности: на границе сна и реальности наступало блаженство покоя и тишины, недоступные в суетливых жестах, в мелкой докуке. Манеры и приличия, обретающие жизнь и смысл лишь под взором внешнего наблюдателя, стали казаться ничтожными, смешными: никто здесь не видел меня, и я раздевалась донага и позволяла одному воздуху облекать мое тело.

И вот наступил «день» – или «ночь», – когда после моего «тихого лежания» я не встала поесть. Я лежала в совершенной бездонной тишине, мне было тепло, не хотелось ни еды, ни питья, тело не просило испражняться, не болело и не чесалось, а словно тихо дремало без снов. Сердце тихо и мерно билось в груди, еле заметный выдох следовал за еле заметным вдохом – и я повлеклась за этой слабой рябью.

Вверх, вниз, вверх, вниз. Полнота, пустота, полнота, пустота.

Я ввинчиваюсь мягкими кругами в пустоту внутри и снаружи, как осенний лист, парю в неведомой, но тихой и уютной глубине. Все дальше и дальше.

Пустота, полнота, пустота, полнота, пустота…

Вдох почти не нужен.

Только выдох.

И словно это тело расходится в темноте каплей вишневого сока в бокале с водой. И чем оно больше, тем легче и легче.

Тело сходило с меня змеиной кожей, растворяясь, как весенний туман, и если бы в покои мои долетал хотя бы вздох рассветного бриза, не осталось бы и следа того, что все эти годы я обмывала, облачала, кормила, катала верхом и радовала снами.

В ослепительной тьме я с храмовым трепетом вижу, что я – гость в этом песочном замке. Мерно бьющая крыльями хрустальная птица моей жизни поймана чьей-то рукой и посажена в эту чудную клетку. Чьей рукой? Чьей? Я боюсь спрашивать вслух. Потому что одна-единственная нота голоса может развеять тело без остатка. И еще потому, что мне вдруг стало страшно услышать ответ.