Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Плескались весёлые голоса. Ясно слышалось шуршанье ног. В маятном кривлянье кипели танцы.

Топа толокся во дворе на проходе.

Летел встречать всякого, просил чего-нибудь хоть на по-лизушки, вертя с голода заискивающе и лицом и хвостом.

Но все обходили, даже шарахались от него в сторону, кривились. Фу! Какая облезлая псинка ласкается!

А есть хотелось.

Потерял надежду, что кто-нибудь из своих, из дворян,[28] подаст и он побежал к уличным урнам.

Конечно, можно было б попросить у Капы – совестно навяливаться.

Ну кто по два ужина подаёт?

В урнах нигде ни граммочки не нашлось.

Хлебные магазины уже закрылись.

Открыт один гастроном на углу. На Морской. До девяти открыт. Народищу там всегда невпроход. Век у входа пропросишь, а ни одна рука не кинет.

Что же делать?

Надо возвращаться…

А ну случись что. С меня ж спустят шкуру и авкнуть не дадут.

Он загнанно прибежал к себе во двор, лёг у прохода и заплакал.

Да кто ж собачьи видит слёзы?

14

Это было, пожалуй, несколько странновато: неожиданно уныло отошла ночь в сарайке.

Было темно.

Без света Колёка уже спал. По крайней мере, так показалось бабке, раз он не ответил, когда она вернулась с лихих танцев-шманцев и окликнула его.

Неслышно угнездилась она и, жалобно охая, всё подгнетала под себя свои ноги, боялась, что они ненароком выскочат жарко на свидание с Колёкиными оглобельками, как было в прошлую ночку. Её вовсе не потягивало, чтоб повторилась прошлая ночь, хотя ещё днём, на море, она горячо только и думала: не беда, перву ночушку так, на разгонку пустим, а уж во вторую подбегем поближь сознакомиться.

Да ночь пусто миновалась, ничего заметного в эту ночь не сварилось. Во всю ночь бабка лише того и вертелась, что почасту полохливо мазала в носу духами.

А утром они проснулись французами.

С простуды говорили в нос.

Она ладилась не показать Колёке лица. Очужело дала ему свой градусник.

Тридцать семь и пять!

– Хох! – ужаснулся Колёка. – Да где это я простудифилис ухватил? Вот те и Ялта! Курортный пуп!.. Невжель в ингаляшке ухватил? Аппаратишко студёный был… Ти, надышался холодного… А вы с чего заговорили, как в центре Парижа?

– С дури, Колюшка… Что удумать надо! Сидеть на пляжу в мокром платье… А с моря сквозило… И нанесло простуду…

– А чего в мокром было сидеть?

– С больша ума!

Бабка яростно подолбила себя в лоб кулаком:

– Когда в лобешнике нету, из элеватора ума не натаскаешь!

А про себя осудительно подумала:

«Я ж, Машка из колхоза «Ромашка», конфузилась при тебе, милостивец, растележиться. Вота и отсиживалась в мокроте на ветрине…»

От духов в носу всё покраснело.

Совестно всё это выставить Колёке. И она полное утро толклась возле в сарайке, ловчила не повернуться к нему лицом.

Угинала сильно голову, низко покрытую тяжёлым зимним платком, так что он не мог видеть её лица выше зубов.

Всё так же отводя лицо, налепила она ему на грудь и на спину горчичники, приборматывая:

– Наша Дунькя не брезгунькя, мёд так ложкой жрёть. Скоко ни поставь, увесь утолкая…

Потом отлила ему полбанки мёда из Алёнкиного довольствия – дед Митроша на своей пасеке добывал.

Налепила она и себе горчичников на спину, на грудь; тепло, не по ноябрю ли оделась и повела Алёнку на пляж.

Зуделось бабке сложить ручки да отлежаться, как Колёка.

Но что же с Алёнкой делать? Надо вести на пляж.

Она и повела, всё плотней собирая на груди плащ и пиджак, чтоб под ними да под тремя кофтами горчичные жгучие листики не съехали вниз, не отпали.

Она разморчиво шла и горевала, что пожгла духами всё в носу, перестала ясно разбирать запахи. Как теперь выбирать в столовке еду Алёне? А ну вдруг какая несвежесть поймается в руку?..

День перевернулся на другой бок.

Топа стянул со спящего Колёки простыню.

– Губу кверху задрал…[29] Храпит, свистит и прочая… Подъём, засонька!

– То-оп, отвянь… Я весь как побитый. Будто на мне танк лезгинку поплясал…

– Понимаю, болит… А всякая боль ищет врача… К врачам! К врачам надо!

– Ти… Да откуда мне знать, где они эти ваши помощники смерти?

– Я знаю. Вставай. Провожу.

– Может, я ещё бабкиным мёдом да горчичниками отбарабанюсь…

– На можа худая надёжа.

Переломил себя Колёка, еле столкнул себя подняться и тихонько, впригиб поскрёбся за Топой в поликлинику.

В регистратуре сказали, что врач Логовская обслуживает приезжих. Так она уже ушла. Будет завтра в вечер. Но вот вам на всякий случай талончик к терапевту Нестеровой. Может, примет.

От Нестеровой Колёка выпихнулся с возом рецептов.

Он считал дело сделанным. Со спокойной душой рванул к неостывшей ещё подушке, да Топа и тут подломи его на совсем крохотуленький крючочек с секундным заскоком в аптеку.

Пыхнул малый на собачью назойливость. Однако здравый смысл выхватил в нём верх. Действительно, ну чего охать с рецептами? Не лучше ль обменять их на лекарства?

В аптеке Колёка заискивающе подал в окошечко свои бумажки молоденькой, свежей козочке. Игриво спросил:

– Чем вкусненьким возрадуете?

– Стрептоцид, сульфадиметоксин… А это… Два пузырика календулы…

Козочка была предупредительно холодна.

И уже скептически принимал он из точёных ручек свои тоскливые яства.