Васёк Трубачёв и его товарищи. Книга третья

Лида ловит мамины руки, обнимает её, заглядывает ей в глаза.

— Нет, мы просто… мамочка, там такая война… мы одни… на самолёте… — беспорядочно рассказывает она между поцелуями. — Нас три дня держали в Москве, хотели куда-то эвакуировать. Мы еле-еле упросили, просто плакали… Мамочка, родненькая!..

А на другой улице перед забитой наглухо дверью стоит Нюра Синицына.

— Уехали… уехали… — растерянно повторяет она.

Тихо обходит пустой дворик и, прислонившись головой к забору, смотрит на улицу:

— Уехали…

Сева Малютин вместе со своей мамой бежит по мостовой. Сева перебегает на тротуар, толкает плечом калитку, хватает Нюру за руку:

— Вот она, мама! Вот она!

Севина мама гладит девочку по голове, обнимает её за плечи:

— Нюрочка! Твой папа должен был уехать, его командировали в Уфу. Он очень боялся оставить твою маму одну, а мама плакала и не хотела уезжать, она всё ждала тебя. Мы с Лидиной мамой заходили к ней перед отъездом и обещали, что ты поживёшь пока у нас. Пойдём к нам, Нюрочка, ведь вы с Севой товарищи.

Нюра соглашается, вытирая слёзы. На улице она ещё раз оглядывается на свой дом. А на углу их догоняет встревоженная Лида.

— Нет, Сева, нет! — говорит она, обнимая подругу. — Нюра пойдёт к нам, мы с ней никогда не расстанемся, мы всю жизнь будем вместе!

Глава 2 ТЁТЯ ДУНЯ

Когда Павел Васильевич, не дождавшись сына, ушёл на фронт, тётя Дуня осталась одна. Таня училась на краткосрочных курсах сестёр и работала в госпитале, где проводила дни и ночи.

Иногда она забегала спросить, не слышно ли чего о Ваське, о Павле Васильевиче. Тётя Дуня делилась с ней своим горем, каждый раз читала и перечитывала письма Павла Васильевича, где он писал, что работает машинистом в санитарном поезде, вывозит с передовой раненых, что писем он давно не получает и не знает, вернулся ли его Рыжик. В каждой строчке чувствовалось острое отцовское горе:

«…Увижу ли когда, обниму ли своего вихрастого?»

Таня прижималась к плечу тёти Дуни, плакала вместе с ней. Потом вскакивала, наскоро вытирала слёзы:

— Идти надо!..

— Погоди, чайку вместе попьём… конфеты я по карточкам получила, — удерживала Евдокия Васильевна.

— Некогда. Побегу я, работы у нас много! — торопилась Таня.

В городе было тревожно. Бомбёжки учащались. У магазинов и лавок, прислушиваясь к отдалённой стрельбе и гуденью за облаками, молчаливо стояли очереди. У деревянных домов подростки наливали водой бочки, волочили по улице мешки с. песком; девушки торопливо бежали с лопатами, на ходу завтракая только что полученным хлебом; по мостовой громыхали машины, шли красноармейцы; из депо слышались паровозные гудки. Воющий звук сирены разгонял народ. У ворот появлялись дежурные с противогазами, подростки хватали рукавицами и тряпками зажигательные бомбы, засыпали их песком, лезли на крыши и, задрав кверху головы, возбуждённо следили за воздушным боем.

Иногда вечером на затемнённый город враги сбрасывали ракету. В её мертвенно беловатом свете ярче выделялись дома и палисадники…

Военная обстановка постепенно втягивала и тётю Дуню. Наравне со всеми женщинами она дежурила во дворе, деловито распоряжалась подростками, загоняла в бомбоубежище зазевавшихся граждан… Мирный порядок её жизни нарушился.

Стоя на дежурстве, тётя Дуня глядела на непрерывно двигающиеся белые столбики прожекторов и думала о единородном, любимом Паше и о Ваське… От гуденья «юнкерсов» и «мессершмиттов» сердце у неё начинало сильно биться, к горлу подступала тошнота, и когда, настигая врага, появлялся на небе быстрый «ястребок», она дрожащей рукой крестила его издали:

— Господи, помоги ему! Господи, не допусти Погибнуть!

Побывав один раз в госпитале у Тани, она пришла домой тихая, собрала в пакет сберегаемые для Васька конфеты и отнесла их раненым.

— Возьми… возьми… Там разделите меж собой… Чайку попьёте… — совала она в руки бойца пакетик.

— Ну что ж, спасибо, мамаша… Без конфет обойтись можно — внимание дорого, — принимая подарок, говорил раненый.

— Одинокая я… — плакала тётя Дуня. — Племянник у меня был, брат…

— Мы все чьи-нибудь племянники да братья… да сыновья, а родина у всех одна, всех под своим крылом держит… — вздыхал раненый.

— Видать, все в войну породнимся, — улыбалась сквозь слёзы тётя Дуня.

И часто говорила Тане:

«Может, помочь в чём надо, так ты скажи, прибеги».

* * *

В этот день тётя Дуня не топила печь. Она сидела одна в пустой, холодной комнате, уронив на колени руки. На столе стоял недоеденный вчерашний суп. С угольника смотрели на тётю Дуню знакомые, дорогие лица Трубачёвых. Павел Васильевич с ласковой укоризной улыбался сестре, словно выговаривая ей за беспокойство о нём. Мать Васька глядела из рамки глубокими ясными глазами; эти глаза как будто искали кого-то в комнате и, не находя тех, кого искали, останавливались на тёте Дуне. Цветная фотография Васька заслоняла портреты его родителей. Синие глаза мальчика смеялись, золотой чуб торчал вверх, на рукаве матросской курточки блестел якорь.

Тётя Дуня медленно отводила взгляд, и по лицу её текли слёзы.