Васёк Трубачёв и его товарищи. Книга вторая

— А кого он боится? — усмехнулся Грицько. — Он и в школе так… У одной Марины Ивановны с ним терпения хватает. Каждый день она заставляет его рассказывать. Как идём с уроков, так сейчас и приказывает: «Ничипор, расскажи что-нибудь!»

— Хорошая она у вас, — задумчиво сказал Сева.

— Другой такой нету, — серьёзно подтвердил Грицько.

— Говори, что хотел сказать, — кивнул Ничипору Трубачёв.

— Да не тяни за душу, как кота за хвост! — сердито бросил Игнат. — Говори сразу, как там с тобой дальше было.

— Добре, — согласился Ничипор и, скрестив пальцы, пощёлкал суставами. — Так я, конечно, тонул…

— Опять за своё? — угрожающе вскинул брови Игнат.

Ребята беззвучно тряслись от смеха.

— Я знаю, что он хочет сказать, — вдруг усмехнулся Генка. — Это история в двух словах. Он тонул, а я его вытащил! Верно?

— Верно, — подтвердил Ничипор и с удовлетворением сел на своё место.

— Скажи ты теперь своё слово, — обернулся Игнат к Ваську.

Васёк встал:

— Я скажу за себя и за своих ребят, потому что мы все одно чувствуем. Ты хороший человек, Генка. Ты ведь знаешь, как мы о Мите думали… (Васёк махнул рукой, отвернулся. Ребята насупились.) Спасибо, Генка… Спасибо от нас всех… И если придётся тебе в жизни… ну, плохо, что ли… так ты помни: у тебя есть товарищи… — закончил Васёк.

— Спасибо тебе! Спасибо, Гена! — потянулись к Генке ребята.

— Ну, чего там… — смущённо и радостно отмахивался Генка.

— Ну, вот и всё… Договорились, значит, — улыбнулся Игнат и тут же, взглянув на обрыв, заторопился: — А теперь давай прячь, Гена, свой галстук да разойдёмся кто куда, а то чего-то Сашко беспокоится.

Саша действительно делал какие-то таинственные знаки.

В один миг коряга опустела. На ржавую поверхность болота ложился оранжевый отблеск заходящего солнца. Какая-то птичка пролетела над болотом, держа в клюве толстого червяка. Огромный жук-рогач с разлёту шлёпнулся на корягу, осмотрелся и с ворчливым гуденьем полетел дальше.

Глава 28 ДЕД МИХАЙЛО И ЕГО ВНУКИ

Дед Михайло жил теперь в самой гуще событий.

— Як в аду кромешном! С ведьмаками живу! В пекле! — дёргая седую бородку, потихоньку рассказывал он Степану Ильичу. — И двое внуков у меня теперь стало.

— Двор метёшь?

— Мету.

Степан Ильич, усмехаясь, смотрел в лукавые, острые, как буравчики, глаза деда:

— А классы метёшь?

Дед Михайло вытащил из-за пазухи кисет — в нём звякала связка ключей. Наклонившись к Степану Ильичу, он что-то зашептал ему на ухо.

— Осторожней там, — предупредил его Степан Ильич.

— Эге! Осторожному только на печке сидеть, — проворчал дед.

В школе помещался фашистский штаб. По коридору щёлкали офицерские каблуки, у дверей стояли часовые. Толстый, грузный генерал со своим адъютантом жили в двух классах. Там же собирались штабные офицеры. Михайло не понимал ни одного слова из того, что говорили немцы.

— Язык у них тяжёлый! Нияк не изучить! И услышишь, а не поймёшь! — сокрушённо жаловался он. — А моё дело такое — вроде за дворника я у них. Туда-сюда! Передник надел — и готово! Денщики ленивые, як свиньи! Генерал за ворота — они на диваны! Ноги вверх, сигару в зубы! «Батька, фу-фу, гряз… пошоль уборка делать!»

Степан Ильич задумчиво крутил козью ножку.

— Без языка плохо… Что ты сделаешь?

— А что я сделаю? — подпрыгивал дед. — Ничего я не сделаю! Убить их — другие придут. Что я сделаю?

— Там побачим, что к чему… Ты в доверие входи, угождай, понял? А то старым дурнем прикидывайся…

— Тьфу! — плевался дед Михайло. — Як бы дело какое, а то зря душу мараешь!

…Сева Малютин считался внуком деда Михайла. В старой Генкиной рубашке и широких штанах он выглядел украинским хлопчиком, только бледное, незагорелое лицо и русская речь отличали его от Генки. Но гитлеровцы не обращали внимания ни на старика Михайла, ни на его внуков. Они сбрасывали около мазанки деда старый хлам, заставляли его чинить солдатам обувь, убирать комнаты, держать в чистоте двор. Генка в это дело не мешался; он, стиснув зубы, не глядя, проходил мимо гитлеровцев и чаще всего, сидя в своей мазанке, думал о Гнедке. Теперь у Генки была одна радость — возвращённый галстук. Ночью, лёжа на нарах, он осторожно вытаскивал галстук из сенника, завязывал его на груди и гладил мягкий узелок.

— Що, заработал? И где ж ты его заработал? Ты его нигде не заработал! — ласково поддразнивал его дед.

Генка вспоминал тревожные ночи, глухие лесные тропы, запачканные влажной землёй копыта Гнедка и отвечал:

— Заработал.

— Эге! Значит, опять пионером будешь?

— Буду.

— Хе-хе-хе! — счастливо смеялся дед. — И комсомольцем будешь?

— И комсомольцем буду.

— И коммунистом будешь?

— И коммунистом буду,— усмехнулся Генка.

— Ну, чорт! Вот чорт! — восхищался Михайло. — Значит, деду и помирать можно спокойно, а?

— А чего тебе помирать? Живи, — разрешал Генка.

Оба затихали. Каждый думал о своём, но мысли их сходились. Из школы доносились чужие голоса.

— Погибель на вашу голову! — тихо бормотал дед.

Генка, приподнявшись на локте, напряжённо всматривался в широкие окна школы. В освещённых окнах двигались фигуры фашистов.

— Прогонят их, диду?