«...Ваш дядя и друг Соломон»

Мы с Хилеком из одного местечка. Отец его был мелким лавочником. Глядя на Хилека за прилавком, я все время вижу его отца. Что поделаешь, Хилек исчезает из моего поля зрения, и на его месте возникает его отец Шмерл. Нет у меня ничего против Шмерла, тот был почти приличным евреем. Но Хилек это не Шмерл. Хилек вел настоящие сражения, чтобы сменить имя. Однажды в газете кибуца он объявил, что отныне он не Хилек Каценбаум, а Ихиель Эрез. И с того момента, когда кто-нибудь по забытью называл его Хилеком, он делал вид, что не слышит.

Руки Ихиеля перебирают картотеку в поисках карточки того или иного покупателя. Он тут же подсчитывает цену, доказывает ее справедливость, отвечает оскорблением на оскорбление. Наконец приходит моя очередь, я мну в руках список Амалии, гляжу на Ихиеля, а он – на меня. Я не заглядываю в бумажку, а прячу ее в сжатой ладони. Ихиель перестает перебирать карточки и замирает. И среди всего этого шума, столпотворения, толкотни он шепчет мне:

«Соломон, между нами… ведь ничего нет?»

«Ничего, Хилек».

«Женщины нервны, Соломон. Нечего удивляться тому, что женщины теряют контроль над собой во время войны».

«Верно, Хилек».

«И нет между нами никакой вражды, несмотря на…»

«Несмотря на наших детей, между нами ничего нет, Хилек. Даже из-за наших жен».

«Я рад этому, Соломон».

«И я рад, Хилек».

Так и вышел из очереди, ничего не купив по списку Амалии. Не мог я после нашего разговора просить у него тряпку для мытья полов и еще всякую мелочь, превратить Ихиеля после этих извинений и прощений в мелкого лавочника. Я даже не заметил, что во время всего разговора называл его Хилеком, настоящим его именем, и он отзывался на него.

Вернулся я к Амалии с пустой корзиной и скомканным списком в кулаке, но в сердце таилась какая-то радость. До того мне было хорошо, что я даже не отреагировал на весь шум, который подняла моя жена Амалия, увидев пустую корзину и обвинив меня в неисполнении ее указаний.

Лея выскакивает из дома. Очевидно, у нее мигрень, и она не вышла на работу в кухню. Но крики изобличают в ней абсолютное здоровье. Она вспугивает детишек, облепивших дерево мушмулу, и они бросаются врассыпную. На беду свою им на пути попадается Болек. Фарфоровый чайник выбит из его рук и разлетается в осколки. Разлетелись и детки, как цветные шарики, а на мостовой остался Болек. Лицо его несчастно, и осколки чайника валяются у его ног.

Болек болен. Той же болезнью, что и моя Амалия. Каждое утро он идет на кухню за молоком. Неужели тревожащаяся за его здоровье жена Сара не может позаботиться о молоке? Нет, нет. Она приносит. Но Болек идет в кухню и столовую, чтобы услышать последние новости в кибуце. Всё он слышит и во все вмешивается. Товарищи прислушиваются к его мнению. Во-первых, все его жалеют, во-вторых, у Болека когда-то был высокий статус в кибуце. Был он секретарем кибуца, библиотекарем на общественных началах, членом многих комиссий. По специальности он плотник, и в вопросах мебели слово его было решающим.

Теперь и он запирается в доме, и у него тоже шумит кондиционер. Но это утреннее посещение столовой открывает ему окошко во все происходящее в кибуце, дает ему ощущение участия в общественной жизни, которая была для него обычным делом все годы. В беседах и совещаниях он уже участвовать не может. Всего-то у него хватает сил на утреннее посещение столовой. Затем он лежит в постели и не встает до следующего утра.

Да, Болек движется навстречу судьбе с большой жизнестойкостью и заинтересованностью к насущным проблемам, а я, здоровый, не чувствующий никакой боли, с легкостью несущий свою старость, ушел из общественной жизни. Иногда мне хочется выйти к товарищам, но желание тут же пропадает при взгляде в зеркало. Лицо стало истрепанным и старым. Как это произошло, что оно до такой степени изменилось? Ведь я не совсем стар. Чуть старше шестидесяти. А вот же, вместо черных пылающих глаз стынут в глазницах два куска льда. Исчезли кудри, и уродливая лысина доходит до затылка. Кожа вся сморщилась. Я гляжу на себя и вспоминаю, как реагировал в юности на такие физиономии. Конечно же, она не вызывала во мне большой радости. Так что же, я стесняюсь своей старой физиономии? Может, я и удалился от общества, чтобы не видели меня? Неужели до такой степени я потерял свою гордость?

Болек пошел дальше без чайника, а я пойду за ним в столовую завтракать. Хватит мне прятаться в моей квартире. Вернусь, буду продолжать писать, с Божьей помощью…