«...Ваш дядя и друг Соломон»

Я перевела взгляд на козлят у мешков с кормом для рыб, и мысль вцепилась в меня когтями: «Козлята крадут корм у рыб, а я собираюсь красть у рыбака…»

Хотелось вернуться в холодную воду, чтобы она остудила, казалось бы, чуждое мне вожделение в сердце. Но между мной и прудом стоял Рами, преграждая мне путь к студеной воде. Я изучала его, стараясь обнаружить в его чертах что-нибудь отталкивающее, что могло мне помочь освободиться от этой охватившей меня тяги к нему. Но он был красивым парнем, блондином, чьи кудри выбивались из-под панамы и падали на лоб, и глаза его голубые с этакой шаловливой улыбкой глядели на меня. Я не могла отвести глаз от его загорелого лица. А ворона все еще сидела на кончике высокого тростника, поводя и как бы поддакивая мне хвостом. Ритм этого поддакивания отозвался в моем голосе, которому я силилась придать строгость:

«Ты – дикий парень. Ведешь себя, как мальчишка. Как будто и нет у нас в стране войны».

«Веду себя так именно потому, что есть у нас в стране война».

«Ну, точно. Они пошли захватить территории, а ты вышел захватить женщину».

Опустила глаза и стала себя укорять: «Какое право есть у меня читать ему проповедь? Ведь я же хочу этого захвата». Подняла глаза и испугалась. Такого лица у него я еще не видела, огорченного, скорбного. Губы его сжались в тонкую полоску. Он сказал:

«Ты думаешь, мне легко сидеть здесь, когда все там воюют? Это уже навсегда станет преградой между ними и мной».

«Какой преградой?»

«Той страшной школой, которую они проходят, боями, в которых они участвуют, а я – нет».

Глаза его словно бы силились сказать: «Ты будешь для меня таким потрясающим событием, в котором они не участвуют. Переживанием, единственным – в дни войны».

Глаза мои ответили ему, руки его обняли меня. Руки сильные, шероховатые, вызывающие ощущение силы, от которой невозможно обороняться. Трепет прошел по телу, земля ушла из-под ног. Как под гипнозом этой силы, над которой я не была властна, я коснулась руками его лица. Обняла его шею, чувствуя влекущий запах его тела. Внезапно замерла, вспыхнула во мне последняя искра моей силы, моего сопротивления:

«Надо собрать стадо»

«Дай им тоже насладиться жизнью».

В тот же день, после пяти, пошла проведать дядю и тетю. Было ведь начало июня. Алые розы и бронзово-золотые хризантемы цвели в полную силу. Я шла вдоль домов и грядок, мимо дворов, где на траве и у вырытых оборонительных окопов сидели кибуцники, гудели голоса, трещали транзисторы. Говорили только о войне. Я иду, а глаза мои пылают, лицо бледно, губы сохнут, тело охватывает жар, как при лихорадке. Я чувствовала себя человеком, взбунтовавшимся против собственной судьбы. Со всех сторон меня окликали:

«Есть какие-то вести от Мойшеле?»

«Нет!» – я почти убегала от них. На боку у меня болталась сумка первой медицинской помощи. Я прошла специальный курс, и мне было строго запрещено даже шаг сделать без этой сумки. Из всех транзисторов неслось:

«Идет бой за Иерусалим! Идет бой за Иерусалим!»

А у меня там родители, а быть может, и Мойшеле там сражается. Сумка утяжеляла каждый мой шаг.

Как только я вошла в дом, тетя Амалия тут же крикнула дяде Соломону:

«Соломон, прошу тебя, принеси молоко из кухни. Приготовлю девочке чашку кофе».

Дядя вышел из комнаты, и тетя обратилась ко мне таким мягким вкрадчивым голосом:

«Ну, как дела, детка, как здоровье?»

«Как всегда».

«Ну, а что нового, детка?»

«Что у меня может быть нового?»

«Ну, к примеру… Ты уже замужем за Мойшеле достаточно долго, и лицо у тебя бледное. Может, все же есть у тебя что-то новое?»

«Новое! О чем ты говоришь, тетя Амалия?»

«Что ты вдруг так расчувствовалась, детка. Ведь сейчас это не так, как было раньше».

«Что сейчас не так, как было раньше?»

«Ну, детка, раньше… Ну, в общем, раньше, когда я была единственной портнихой в кибуце, всех женщин одевали в широкие платья, как для беременных, из синей прочной ткани. Платья эти переходили от одной к другой. Можешь ты сегодня представить себе, детка, платья, которые бы переходили от одного поколения беременных к другому? Платья эти никогда не рвались. Я их то должна была укоротить, то удлинить, то расширить, то сузить. Менялись размеры. Но форма – никогда»

«Тетя Амалия, но причем…»

«Все в те дни было по-иному, и тебе нечего бояться. Тогда эти платья для беременных переходили от одной к другой, и не помогал белый воротничок или цветная косынка, которыми я пыталась разнообразить этот наряд. Ничего личного, отличного нельзя было им дать».

«Тетя Амалия, почему это ты…»

«Адас, дай мне спокойно договорить. Я ведь была единственной портнихой в кибуце, и я-то знаю. В один из вечеров в столовую пришел целый батальон беременных, животы которых доходили до их зубов, и все в единых платьях. Вот было зрелище, детка. Странное. Но сейчас…»

Вошел дядя, принес чайник с молоком, поглядел на меня и сказал тете:

«Амалия, свари нам кофе».

«А где сахар, Соломон? Ты не принес из кухни сахар».

«Но ты меня не просила принести сахар».

«А ты не знаешь, что в доме нет сахара? Ты что, не живешь в этом доме точно как я?