Ваш о. Александр

На фиолетовых холмах Святой земли много интересных взаимоотношений, все требует отдельных рассказов. Почти все бывшие наши ненавидят «проехавших мимо»— это нас. Один молодой солдат из Грузии вышел из нашей машины — «с выходом», когда узнал, что рядом с ним сидят «проехавшие». Нас возил по Израилю один бывший кишиневский геолог, который ездил на «бобике» по скважинам, которые разыскивают пресную воду, и прихватил нас, чтобы мы посмотрели первозданные красоты Святой земли. Были в Синайской пустыне, где горы из песка, будто в платьях. Послушали шорохи пустыни. Удивились геологическому чуду — линзе пресной воды, лежащей на Мертвом море. А в том месте, где провалились Содом и Гоморра, увидели настоящий новейший тектонический разлом. Видели жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Когда подъезжали к Иерусалиму со стороны Иордании, куда завез нас этот геоло, (израильтяне на территории Иордании тоже ищут воду, этот заезд я Вам отдельно опишу), был закат, и представившийся Иерусалим пылал альпийским сиянием. Солнце освещало дома, стены, храмы, церкви, мечети, все стены строений из лунного туфа светились пурпурным светом. (Из израильского вулканического туфа даже современные строения неземной красоты.) Невидимые лучи разливались по всему Иерусалиму, и было всеобщее свечение. Это было символично. «Бог един».

После первозданных красот Израиля померк Рим, окаменел, даже Колизей показался меньше. Нас об этом предупреждали: «После фиолетовых холмов и синего воздуха Святой земли вам весь мир покажется провинцией». Но мы не поверили, пока сами не убедились. В Риме были совсем недолго. Яша хотел повидать своего старинного друга художника Мишу Кулакова[14]. Потом мы на поезде поехали во Францию.

В Париже нас встретил Володя Марамзин[15] в сером «Мерседесе» и крепдешиновой рубахе. Яша тщательно скрывал, что у него туфли за три доллара, а то бы совсем нас Володя запрезирал. Я старалась приодеться тоже в крепдешин, и «сам» одобрил мои наряды, хотя я тоже утаивала, что и почем купила. Но мы все равно опозорились — купили еду в обычном супермаркете и пришли с ней к Володе. Он к еде не притронулся — брезговал, мол, у вас в Америке есть не умеют (!), едят все подряд, а мы все только в деликатесных магазинах покупаем. Наташа Горбаневская[16] обозвала наше вино «клошарным»(но она мне понравилась, мы у нее жили, это я так пишу для описания парижского «завышения» над американскими «рэднеками»).

Опозоренные мы сидели, и пришлось идти в ресторан.

Вот как тлетворно влияет Запад: там были стихи, литература, загадочность, а тут — еда, одежда, «Мерседесы». «Два мира — два Шапиро.» А еще указываем: «Запад нас не понимает!», — кричит вовсю другой Володя — Максимов[17]. А что понимать‑то, если объяснить никто ничего не может. И посмотреть‑то на нас со стороны противно. Тот с тем не разговаривает, этот того видеть не хочет, какие‑то кланы, ненависть, и в простоте друг другу слова никто не скажет.

А критика до вас доходит? Уму непостижимо, как оскорбляют друг друга и все как‑то по–мелкому. Максимов (Яша к нему хорошо относится) совсем потерял вкус — хоть бы кто сказал ему, разве можно так писать про Копелева[18]: «Вам бы мои грехи!» Кто знает, у кого их больше, и кто возьмет на себя право такой бросить вызов?! Ну, разве можно сказать, что умный? И в его партийный журнал свое бесценное творение не дам. И ведь он как бы христианин. Я расстроилась его последней критикой.

А еще я вам расскажу про обед, который давал в замке–музее Монжероне в изгнанье — «Освенциме для картин»— господин директор музея Саша Глезер[19]. Сначала мы пошли на экс–курсию по замку, посмотреть на картины, подаренные художниками Глезеру для экспозиции, и разыскать творения, которые Яша дал господину директору для переправки на Запад, потому как последний был связан с разными дипломатическими каналами. Хорошо, что кроме кошки, которую привезли в музей для поедания мышей, нас никто не сопровождал и не слышал Яшиных комментариев. Картины были навалены кучами, кто‑то приходил, свое вытаскивал, разгребал, отбрасывая чужие мордами на пол. Ходили по картинам сапогами и тоненькими каблучками, оставляя следы. Давно стены замка не видели нашествия варваров из коммунистических стран. Разве Западу нас понять? Наши портреты, которые я очень люблю, рисованные Мишей Кулаковым, мы извлекли из общей наваленной кучи со шрамами насилия и по частям, радовались, что мой нос обнаружился! (Фима, тутошний художник–мастер, и Яша, возможно, их вылечат, реставрируют.) Представляете, с каким мы чувством присутствовали на обеде.

На этот обед были приглашены разные художники, как бы элита писательско–художественная, в изгнанье находящаяся. Салтыков–Щедрин только способен описать этот ужин. Максимов сидел в центре стола, как секретарь парторганизации, и смотрел, кто кого переплюнет в подхалимстве. Первым начал Глезер:

— У тебя много врагов, Володя, и это замечательно! И это великолепно! Много врагов — это значит настоящий человек! Выпьем, чтобы врагов у тебя было еще больше!