Ваша С.К.

        — Ужо, ужо… тебе! — вторил Бабайка, но не своей совести, а рыбине, которая таращилась на него круглыми невинными глазами: а я что? — Я ниче, просто скользкая от природы…

       А булку с икоркой все же крепко в руке держал, крепко-крепко, а то дядя Ваня крепко хватит метлой…

       Осторожно сунулся Бабайка в кухню — думал кинуть рыбу в раковину, оставить на столе подношение и тикать. Не вышло: дядя Ваня как раз собирался чай пить. Самовар пыхтит на столе, а дворник пыхтит под столом — нож точит, точно голову рубить кому-то собрался.

       — Чего это ты? — опасливо покосился на него Домовенок, вытаскивая из кармана последнюю рыбину. — Зарезать кого удумал?

       Дворник зыркнул на Бабайку из-под косматых бровей очень сурово.

       — Селедку, кого ж еще? Принес селедку-то?

       — А то как же… Все как велено — ее душенька Ольга, как ее там по батюшке кличут… Ах, да, Батьковна… довольны будут.

       И расхохотался, глядя на извивающийся в раковине улов. Да так сильно разошелся, что поперхнулся. Забыл про клад за щекой. С трудом выплюнул монеты на ладонь и стоит любуется…

       — Опять своровал, ирод? — напустился на него дворник, и нож в руке держит, точно саблю.

       — Фу ты, ну ты… — сплюнул Бабайка, спрятав монеты в карман, и отступил к двери. — Скажешь тоже… Своровал… Это вон икру воруют поберушнички всякие, а я все честь по чести… Ты, дядя Вань, рассуди по совести, чьи озера и реки? — И сам же ответил: — Русалочьи, чьи ж еще?! Откуда следует, что и рыба озерная и речная вся русалочья. Вот, получается, взял я, что нашей Ольге Батьковне причитается по закону. Так за что плату вносить? А? Молчишь, дядя Вань?

       Махнул на него дворник ножом — сгинь, нечистый грамотей! И повернулся к столу, вознамерившись заточенным ножом булку с икрой на две половинки разрубить, чтоб на дольше хватило ему лакомства. Но хлопнула за спиной дверь — это Бабайка незаметно ускользнуть решил, да извечный петербургский сквозняк вмешался — и выронил дворник нож, а тот возьми да воткнись в половицу. Замер нож, и дядя Ваня замер.

       — Чур меня, чур меня! — принялся наконец чураться, а потом даже перекрестился. — К покойнику никак… Одного в деревню спровадили, кого еще нелегкая принесет? А поди и помрет кто из живых. Свят-свят, пронеси Господи…

       Вырвал дворник нож из плена половиц и принялся им по столу лупить, пока живого места от зарубок на дереве не осталось. Аж взмок — вытер лоб рукавом, и уже ни икорки к чаю, ни самого чаю ему не хотелось. А о рыбе в раковине и вовсе позабыл, хотя та и пыталась изо всех сил напомнить о себе ароматом. Все повторял дядя Ваня, как заведенный:

       — Спаси и сохрани, Господи. Спаси и сохрани…

       А о ком молился, не знал. Да молитва лишней не для кого не бывает.

Глава 25 “Две девы на одной тропе не расходятся”

       Светлана не совсем понимала, почему делает то, что делает и говорит то, что говорит. Однако отдавала себе отчёт в том, что общение с графом фон Кроком пусть дело и не подсудное — хотя бы для суда семейного, которого она только и боялась, — но точно из ряда вон выходящее. Она находила своему поведению лишь одно оправдание и крылось оно в самом трансильванском госте: граф выделялся из толпы знакомых ей упырей не столько старомодным плащом и вышедшим из моды лет так двести тому назад камзолом, сколько глазами цвета кофейной гущи. Именно они — те самые, в которые Раду Грабан запретил ей смотреть под страхом смерти — манили княжну хуже магнита.

       — Да за такие глаза можно… — и она чуть ли не по губам себя била за мысли, которые даже не думали воплощаться в слова.

       Вслух она говорила так: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Говорила страшным шепотом и тут же смеялась звонко. А дело было на скамейке, и она никогошеньки не стеснялась, потому что по двору не расхаживали даже куры. Осиротевшие они тихо кудахтали в своём курятнике по сгубленному ни за что ни про что, а ради залетного вампира, мужу, защитнику и самому наикрасивейшему петуху во всей земле русской. Княжна же смеялась, потому что чувствовала себя в полной безопасности: рубашка, пусть и со следами петушиной крови, по-прежнему оберегала ее от всевозможного зла. Впрочем, кроме графа фон Крока, зла на пару верст окрест никакого и не было. Сельская нечисть ее любила: по-своему, конечно, иногда называя нехорошими словами, но что бы какое насилие над ней учинить — ни-ни, ни в жизнь, ни в смерть.

       — Ну вот и славно, — улыбнулась Светлана, потрогав на рубахе пальцем сухие кровавые разводы. — Можно и мне баиньки.

       Она поднялась, оправила единственную льняную юбку и двинулась к овину, держа в руке атласную ленту. Одну она вплела в косу, а вторую приготовила в дар Дворовому.

       — Дедушка! — позвала Светлана тихо, просунув голову в зазор между заколоченной дверью и бревнами сруба.