Ваша жизнь больше не прекрасна

Поэма об Антипове с тяжелыми осложнениями

— Иван Трофимович, а разъясните мне, будьте добры, — решил я в очередной раз переменить тему, — что этот ваш, как его… Гримдинов говорил, будто Антипов пытается отменить апокалипсис?

— Историю отменить нельзя, — снова посуровел Пиндоровский. — К тому же у Владимира Сергеевича и полномочий таких нет, чтобы отменять. А он человек умный. Умный. Симфония, а не мозг.

Я понял, что дал начало новой поэме.

— Мы ведь с ним друзья. Я, конечно, помладше, поэтому всегда по отчеству, всегда по отчеству. Хотя он не раз предлагал мне быть проще, говорил о дружбе Верлена и Рембо, те, мол, тоже вместе птиц слушали. Столько мы с ним по лесам-полям отшагали. Владимир Сергеевич заядлый филофонист, это вам, конечно, известно. И музыкант. Собственную науку создал — орнито-музыкология. В пении полевого жаворонка, иволги, не говорю уж о соловьях, знаете ли вы, есть очевидное сходство с народными песнями. Поразительно. Это он доказал. И все со своим магнитофончиком ходил. Щелкнет кнопочкой еще в доме, чтобы не спугнуть, сам ветерком пропрыгает по траве, заляжет и мне шепчет: «Тихо, Ваня. Импровизатор уже чувствует приближение Бога. Ты хорошо поел? Звуки не будешь подавать?» Ироник! Однажды записал около трехсот вариантов песни соловья. По мне-то они все поют одинаково, а он, нет никаких, говорит, почти повторов. Учись! Тут идет преображение полового инстинкта и воплощение идеи любви. Сперва пленканье, потом другое колено, дробь, вниз, ушел уже, ты за ним, сердце оборвалось, а он, глядишь, снова вверх потянул. Искусство. У талантливых певцов в песне бывает до сорока колен. У курских или киевских. Подмосковные уже не то, едва с десяток наберется. Соловей ведь не так просто импровизирует, он самке объявляет: я — есть! Сын благородных родителей, смел и надежен. А она сравнивает с известными ей музыкальными образцами. Если в песне нет ничего общего с той, что она слышала от родителей, то пусть он и виртуоз, а семью с ним не сладишь. Ну а коли, напротив, вовсе отсутствует изобретательность, один канон — скучно с ним будет. А вот если канон, да еще собственные коленца…

Поэма обещала быть долгой, Иван Трофимович умел влюбляться в людей и разговаривать на разные голоса. В его речи было хорошо еще то, что к ней легко было подключиться в любую минуту и всегда застать на самом интересном месте, но зато и отключиться можно без боязни пропустить главное.

— Я ему: мы, когда к даме подход ищем, тоже неплохо поем. А в жизни всегда одно получается. Трубадурам небось легче, чем мужьям. Ты не понимаешь, серьезно отвечает он, у них песня и дело — это одно. Разврат им неизвестен. У нас вместо личности имидж, будь он проклят (так и сказал, всегда был немного контрик), а им обманывать нет смысла. Песня все выдаст. Много, упорно поет, значит, и с мужской силой все в порядке. И соловьихе обманываться — себе во вред. Если заслушается вдруг песней варакушки или болотной камышовки, упустит время для высиживания птенцов.

Под орнитологические коленца Ивана Трофимовича я немного задремал. Во сне ко мне явилась Лера и, показывая на трясущееся лицо Пиндоровского, сказала: «До чего ты опустился». Я успел возмутиться, но одновременно чувствовал, что в чем-то она, как всегда, права и что при других обстоятельствах я этого восторженного докучника давно отправил бы к логопеду, единственной женщине, которая любит его искренне, то есть за недостатки.

А Иван Трофимович чувствовал себя сейчас соловьем и, вероятно, удивлялся, почему на его призывную песню в комнату до сих пор не вошел Антипов. Надежды на то, что трели Пиндоровского приведут к чему-нибудь дельному, оставалось все меньше.

— Владимир Сергеевич и всему народу привил любовь к животным. Животный и растительный мир стал нашим идеалом. Все принялись учиться непосредственности у обезьян, щегольству у жирафа, простодушию у птиц. Девушки отпускали волосы, как ивы, и отрабатывали весенний взгляд березы. Антипов над всем этим посмеивался и даже сердился, не то он имел в виду. Он предполагал усовершенствовать зрение, слух, ориентацию, пластику, а все опять свелось к имиджу. Выражения вроде «задумчивый пень», «небо жмурится» или «улыбка розы» выводили его из себя: «Пошлость, пошлость. И какая глупость, Господи! Пень не вспоминает о прожитых годах, ива не кокетничает, лошадь не радуется, а собака ничего не знает о смерти и поэтому не храбра». Но идея, пущенная в массы, всегда теряет часть своей оригинальности. Владимир Сергеевич не мог с этим смириться. Не был он политиком, нет, не был.

Я успел немного познакомиться с идеями Антипова, и тогда уже они показались мне излишне, что ли, поэтичными для ученого. Руссоизм в самой его наивной части, по которому природа представляет собой образец гармонии и порядка. Но из сказанного Пиндоровским я понял, во-первых, что идея Антипова заключалась в чем-то совсем другом, и, во-вторых, что массовый ум не только упростил ее и утилитарно использовал, но превратил в пародию.