Ваша жизнь больше не прекрасна

— Не совсем врубились? Во что? — Хозяин, видно, привык обгонять собеседника, лидерствовать, хороводить, и я подумал, что у него должно быть много детей. Или много любовниц.

— Футурология и плебисцит. А при этом, газеты… Я успел познакомиться с вашим журналистом, он над фельетоном про Антипова работает…

Пиндоровский взглянул на меня остро, чего я никак не ожидал этого от большого младенца. Вероятно, я, упомянув раньше времени Антипова, нарушил регламент.

— Гримдинова уволю, — весело сказал Пиндоровский. — Журналист не должен слишком много размышлять. Кто тогда будет поспевать за веяниями? Его мне вдумчивость… Все усугубляет. Константин Иванович, — Пиндоровский вдруг перешел на визгливый крик, — он до сих пор «дилер» пишет через два «л». Повеситься мне на крюке! Вы считаете, дело в новом слове? Ничуть. До этого он через два «л» писал «милиционер». Гримдинов пока думает, рука сама вторую букву выводит.

Пиндоровский увлекся, по лицу было видно, что он готов пуститься в длинное отступление и рассказать все, что сперлось в его душе, томило в неволе субординаций и от чего он мог облегчиться только в непринужденном разговоре с равным по званию.

— Футурология и плебисцит, — снова сказал я, — а при этом газеты, Модный дом и, наверное, много чего еще…

— Ну-у, это просто. Все объясню. Уложусь строк в двести, — он снова засмеялся. — Я ведь ваш давний поклонник. Давнишний, давнишний! Полное собрание «Ностальгий». Еще с этого… Дай бог памяти… Ну, «обиды нашего детства». Так, кажется? Замечательно! Без лести скажу, иногда впадал буквально в каталептический сон, возвращаться не хотелось. Вы гипнозом не занимались?

— Не пробовал.

— Я в этом немного разбираюсь. У вас большой дар.

Я никогда не спешил записывать своих поклонников в друзья, а от Пиндоровского ждал и вовсе другого — предложения жертвы, например. Но Иван Трофимович был, видимо, не так прост.

— Сейчас, сейчас… — Пиндоровский шарил по столу руками, производя лицом нервные гримасы, — Кто просил? — капризно вскрикнул он (разумеется, «фто»), — Все бумаги опять перепутаны. Я — бумажный человек, — он посмотрел на меня извиняющимся взглядом, в котором была, однако, гордость убежденного консерватора. — Вы видели когда-нибудь черновики Пушкина? У него «чудное мгновенье» написано с нажимом. С на-жи-мом. Почерк выдал волненье. Компьютеру чудные мгновенья недоступны. Я бы и пишущие машинки отменил. Только перо. Но прогресс, прогресс… Сколько раз объяснял им, что это не хаос, а особый порядок. Вот, черт! («фёрт»). И штангенциркуль снова пропал. Я пользуюсь им, как пресс-папье. Пусть, пусть это моя слабость, но зачем перекладывать?

В его голосе появилась детская свирепая обида, что действовало сильнее начальственного гнева. Мне тут же захотелось присоединиться к поискам.

Перехватив мой беспокойный взгляд, Пиндоровский счел нужным объяснить свою странную, на первый взгляд, симпатию к штангенциркулю. Между друзьями не должно оставаться тайн, а натура у него была крайняя, и середины в отношениях он не понимал.

— У меня был старший брат. Человек сверхгениальных способностей. По профессии слесарь-инструментальщик. Но по духу — поэт и философ. Всю жизнь работал над трактатом о коэффициенте гениальности. «Под звездами» называется. Я вам его обязательно потом подарю. Весь, от первой до последней строки, написан амфибрахием. Гениально! Он думал амфибрахием, представляете? От этого немного заикался. Пока мысль станет в строку… Да что! Ему сны снились! Сегодня, например, двустопный амфибрахий: «Союз нерушимый Сплотился однажды…» Завтра трехстопный: «Союз нерушимый навеки Сплотила великая Русь». Четырехстопный: «Союз нерушимый республик свободных Сплотила навеки великая Русь».

Я поймал себя на том, что с интересом слежу за этими филологическими флик-фляками старшего брата Пиндоровского.

— Неужели и пятистопный? — вырвалось у меня.

— Союз нерушимый республик навеки свободных Сплотить попыталась однажды великая Русь», — победно процитировал Иван Трофимович.

Я был потрясен, что отразилось довольной улыбкой на лице младшего Пиндоровского. Особое волнение вызвало во мне то, что, по мере наращивания размера, попытки Руси становились все более гипотетичными. Однако, подумал я, и до предложения жертвы уже рукой подать.

— А что же штангенциркуль? — спросил я, разминая взятую со стола и уже вспотевшую в моих руках фарфоровую таксу.

— Он с ним не расставался, — слегка поврежденным от подступивших слез голосом сказал Пиндоровский. — Как другие помечают рост ребенка на косяке двери, так Влад измерял мне этим штангенциркулем, иногда и по нескольку раз в месяц, уши и нос. И записывал себе в записную книжку. Системный ум. Нос и уши растут в течение всей жизни, это вы знаете. Они многое определяют. Например, мочки. На Востоке считалось, что большие мочки принадлежат только мудрецам. Или вот, если уши выше уровня бровей — интеллект высокий, а если ниже глаз, то может быть и идиот.

Я невольно взглянул на уши Пиндоровского. Они парили высоко, как два относимых ветром буревестника. Глаза при этом показывали бриз.