Ваша жизнь больше не прекрасна

В мужчине еще шла апробация полученных данных, а я уже думал, как поправить неблагоприятное впечатление.

— С другой стороны, если биологически уязвимый мозг заменить чипом… — начал я.

К счастью, моя речь оказала на соседа впечатление не большее, чем могли бы произвести панические возгласы попавшей в паутину мухи.

— Юмор, — сказал он, — это самозаживление травмы. Так? — Только тут он обнаружил, что сигарета погасла. Возобновление процесса заняло не меньше минуты. — Я не вижу травмы. Глупость не может травмировать. А разящий смех… Вообще из арсенала прошлого века. Пригвождать к позорному столбу? Напоминает школьную газету «Колючка». Стыд работает только во времена тотальной нравственности. Шеф, все-таки, идеалист. Вы со мной согласны?

— Я… прошу прощения, не совсем в курсе.

— Вы что, не знаете, что Антипов попытался дезавуировать апокалипсис?

— Да, — сказал я (что «да»?).

— Ну вот. Социальный и психологический стресс. Каково? Но зачем разить смехом, когда все и так всё знают?

— Что был стресс или что не было апокалипсиса? — позволил себе все же спросить я.

Собеседник посмотрел на меня, и теперь я могу рассказать каждому, как меняется морда бегемота, когда он испытывает крайнее раздражение.

— Принято называть «переход», называй «переход». Какого черта? Но и мы тоже… Если меня объявят белочкой, я же не стану в угоду дураку обрастать шерстью.

Мысль, если иметь в виду габариты собеседника, мне показалась забавной, и я, кажется, бестактно хихикнул.

— Фельетон не годится, — сказал я решительно.

— А придется писать, — ответил он, и стало понятно, что отпущенная ему доза инакомыслия закончилась.

— Но ведь Антипов исчез, — сделал я, на всякий случай, еще одну попытку.

— Слушай, хрен их разберет. Как он мог самовольно исчезнуть, ты мне можешь объяснить?

— Не понимаю.

— И я о том же. Лучше бы сказали, что проворовался, люди хотя бы посмеялись.

На этом неожиданном предложении мы расстались.

Глаза мои, не из возникшей у меня естественной потребности, а в поисках подтверждения абсурдной догадки искали туалет. Дверей с условным обозначением инь и ян не было.

Я все больше приходил к убеждению, что никто здесь надо мной не издевался и не морочил голову, пытаясь запутать, напугать или обмануть. Всё это комплекс жителя пирамиды и хронически неудачливого вкладчика. Даже Тина и ГМ, даже Катя говорили со мной просто и честно, а вовсе не пытались изъясняться загадками. Причина моего круглого непонимания была в другом. Все они являлись участниками некоего большого договора, и никому не приходило в голову, что оставался еще кто-то, кто был не в курсе. Как то, что Земля вертится вокруг Солнца, — не начинать же этим разговор с вменяемым человеком.

Тут не просто правила игры, которые худо-бедно можно схватить на лету, думал я, а нечто, что, должно быть, преобразило среду и заменило древние инстинкты какими-то новыми биологическими импульсами.

Предположение было бредовое. Ничто не может отменить потребность человека, например, в воде и пище. Инстинкт продолжения рода сильнее и, если так можно сказать, основательнее, чем жажда индивидуального бессмертия. Мимика радости и гнева универсальна, поскольку досталась нам от животных, у которых нет национальности и социальных условностей.

Однако причины, вызывающие их, могут быть разные, иногда и противоположные. Может быть, здесь царствовала другая система знаков, неуловимая для меня? Тогда я видел не то, что мне показывали, и слышал не то, что говорили. В подтексте был не обман, а неназываемая правда. Та самая секретность без секретности. Что искренне? Кто умен? Даже в этом надо было делать скидку на какую-то непредставимую величину погрешности.

Не помню, где читал: у хорватов слово «ошибки» звучит как «грешки». «Ваши грешки», говорят они человеку, который ошибся номером. Ошибка — явление объективное, или, во всяком случае, она одной природы с поиском, а грешок — это уже твоя вина.

Я сплошь и рядом ошибался. Мой грешок, моя вина.

Тетрадь восьмая Пиндоровский

В поисках штангенциркуля

Пиндоровского я сначала услышал, а потом увидел, так получилось. В его голосе слышалась сиплость граммофона, хотя задуман он был, я думаю, рокотом необузданной стихии. Должно быть, родители плохо договорились, и природа пыталась угодить сразу обоим заказчикам.

— Фто фнацит дафно? Фвать, фвать!

В кресле, напоминающем скорлупу, рвущийся вон из себя и из этого утлого суденышка, как шторм в камнях, с плещущими губами передо мной предстал Пиндоровский. «Перекормленный младенец», — первое, что пришло в голову при взгляде на него.

Фары его светлых, уводящих в безгрешную голубизну глаз, будили мысль о безумии. Затратность этого свечения, при соседстве сильных ламп, казалась досадным промахом природы. Он весело потел и, несмотря на то что пять китайских вентиляторов разгоняли вокруг него воздух, то и дело окунал лицо в махровое полотенце.