Ваша жизнь больше не прекрасна

Стеклянная труба для лифта оказалась только видимой частью устройства. Кабинка несколько раз плавно перемещалась из одного трубопровода в другой, шла то наверх, то довольно резко летела вниз и при этом все время вращалась. Когда дверь открылась, я уже совершенно не представлял, где находится то пространство, в котором мне предложили высадиться.

В новом помещении я осваиваюсь страдальчески, а в учреждении официальном мне ничего не стоит вовсе потеряться и даже на время пасть духом. Впрочем, эта растерянность иногда выказывает себя, напротив, излишней возбужденностью и прочей неадекватностью, и сейчас самое время это разъяснить.

Вообще говоря, когда человек принимается давать себе определения, я всегда чувствую что-то вроде озноба. О взглядах ли он своих говорит или о свойствах организма — не знаю, что из этого мне кажется неприятней. Представьте, что рядом с вами на тесной кушетке присел памятник и стеснительно пукнул, а имя его и историческое значение вы узнать не удосужились.

Как-то напросился я на ночлег к своему сокурснику в столичном городе. Утром варит он гречневую кашу и вдруг перехватывает мой как бы удивленный взгляд, хотя никакого удивления я не выражал — с чего бы? И говорит: «Ты разве не знаешь, что по утрам я всегда ем гречневую кашу?»

Должно быть, специально сценку разыграл, чтобы это сказать. А откуда я мог знать о его утренних процедурах и с чего мне вообще нужно про это знать?

Пустяк, можно бы и пропустить. Но меня уже трясет. Думаю: во, человек возомнил, сведенья сообщает. Хотя речь-то всего о гречневой каше, не о счете в банке. Тем хуже. Сказал ему в ответ что-то язвительное, а именно о язве желудка почему-то, о которой, слава богу, понятия не имею.

Завтракали молча. Я уже виноватю себя: ответил, называется, на гостеприимство. Начинаю его заинтересованно расспрашивать про дела и личные происшествия. Он отвечает односложно и неискренне, глубоко обиду взял. А у меня всегда так: сначала пускаю сатиру, а потом уж не знаю, как вину свою залатать, готов чуть ли не на унижение. От этого становится еще хуже, потому что чувствую, что в первом случае как раз был прав, а теперь зачем-то теряю достоинство. Начинаю злиться, на предложение унизиться еще больше — отвечаю новым уколом.

Так мы и расстались тогда в недоумении друг от друга.

Вот, собственно, и всё. По природе я человек стеснительный, но благодаря таким закидонам мало кто об этом догадывается. Долгое время, например, считал, что сморкаться в обществе неприлично, и звук этот, если позволить, будет выглядеть выражением хамства. И тут же, если не было возможности улизнуть и чтобы отвести подозрение, начинал вести себя невпопад весело или, еще чаще, проявлять гонор, о смысле которого через секунду и вспомнить не мог. Сам себя загонял в ловушку, потому что в конце концов все равно наступала пора вынимать платок и после гонора звук воспринимался действительно вызовом. А дальше все как обычно: чувствовал себя виноватым, еще больше злился и тогда уж сморкался без всякой нужды, только чтобы показать свою независимость от общества.

Все это, хочу заметить, при том, что в определенные моменты я бываю смелым, что касается, например, гражданских свобод и прочего. Да хоть бы и вещание в прямом эфире: невозможно ведь совать морду в микрофон без хотя бы толики уверенности, что имеешь право на личность и можешь сообщить в этом статусе что-нибудь значительное.

Так, видимо, изжога от мизерабельной внешности соседствует с комплексом гениальности, и ни один комплекс, что забавно, не может отменить другого. Одного такого, с параметрами комара и самооценкой плейбоя, я сегодня уже имел возможность наблюдать.

Теперь вы в миниатюре понимаете, что со мной происходило, когда я нажимал звонок у двери, ведущей в новые пространства катакомб. О Пиндоровском были у меня сведения разные, отчасти противоположные, и, какую выбрать с ним линию поведения, я еще не придумал.

Открыла мне высокая девушка, в широкой черной шляпе и тугом горчичном костюме, из которого наподобие раздвоенного хвоста выбивались беспокойные ноги. Ее хотелось поддержать за локоть. Малиновые небрежные губы, дымный взгляд образца осенне-зимнего сезона, неожиданные брызги на скулах — все это, вместе с глубокими тенями, говорило о том, что здесь ставка на драматизм с легким привкусом сюрреализма. Социальные иллюзии в прошлом. Праведный гнев — о, да! Истина снова в вине.

Впрочем, не укрылось от моего взгляда и то, что ритуальный белый треугольник аккуратно выглядывал из потайного карманчика на груди.

— Футурология и плебисцит, — информировала она меня голосом, певучесть которого шла через нос. — Вам нужен кто-то? — Акцент был сделан на последнем слове.

— Господин Пиндоровский, — сказал я.

— Пожалуйста, — ответила дама с такой интонацией, как будто с моей стороны была просьба о необычной сексуальной услуге, которая ее, впрочем, ничуть не удивила. Она уже было ловко развернулась на своем хвосте, чтобы уплыть за бархатную шторку (это походило на приглашение в интимный кабинет), но я остановил ее:

— Минутку!