Ваша жизнь больше не прекрасна

Когда для меня надували шарик, я думал уже о том, что сейчас буду его мять, царапать ногтем и в какой-то момент он непременно лопнет. Я буду стараться, но произойдет это все равно неожиданно, и от выстрела резины может случиться разрыв сердца. Ради него-то все и затеяно, ради этого, в конечном счете, и надували шарик. Смерть красоты должна отозваться смертным испугом или даже собственной смертью. «Сильней надувай, сильней!» — кричал я с дрожью и восторгом, который родители воспринимали с умильной непроницательностью.

Но это все так, еще не сам страх, а может быть, его близкий родственник. Настоящий страх связан с неизвестного происхождения стуками и шорохами, с самостоятельными тенями, которые в любой момент могут наскочить на тебя. Так пригибаются от тени птицы. Сама птица, что? Можно отбиться палкой. А тень? Она ведь только сигнал опасности, бесплотный ее вестник.

Впрочем, так же страшен и земной признак инфернального. Как в толстовском «Упыре». Как узнать упыря в старушке бригадирше или в ее приятеле Теляеве? Да очень просто. Заметьте, как они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. По-настоящему это не щелканье, а звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин. Это их условный знак.

Страшно.

У нас в бараке, с женой и беленьким сынишкой, жил плотник Михаил Иванович. Лицо его вызывало в памяти одновременно жабу и кавказскую овчарку. Глаза, как яркий серый день, были плотоядно-веселыми, точно у голодного в предчувствии еды. Главным ключом к описанию его тела был куб, а ботинки, которых он не снимал и дома, были нагло заостренными, точно когти зверя, о существовании которого вслух говорить было нельзя.

Мрачным или злым я Михаила Ивановича не видел, но боялся его едва ли не до обморока. Особенно когда он смеялся. Сначала растекались губы, увеличиваясь вдвое, потом открывался рот. Еще позже вступал сильный, отрыгивающий голос. А рот раскрывался так, как будто он собирался на спор откусить голову у теленка, но тот упирался, и это веселило Михаила Ивановича и заставляло рекордно длить смех в ожидании удачи. Белые глаза счастливо выкатывались (один чуть косил), в них становились видны черные мушки. Да, он был стопроцентно жизнерадостным, с рычащей любовью тискал женщин и детей, уклониться от этого можно было только в шутку, что не отменяло принудительного повторения объятий. От проявлений нелюбви он был прочно защищен.

В одно апрельское воскресенье Михаил Иванович убил топором жену и сына. Это не я придумал для подтверждения своей проницательности, сама жизнь так вульгарно распорядилась. Увели его, когда я еще спал. Милиция опросила всех, кроме детей. Да и какие я мог дать свидетельские показания? Смех плотника не доказательство, как и щелканье упырей. Все это тени, случайные проговорки неведомого.

В той же мере страшна тень черта, а не сам черт. Он ведь балагур, не слишком тонкий остроумец и отчасти комплексует если не по поводу хвоста или, там, рогов, то по поводу суетности своего ремесла.

Когда существует контакт, всегда остается надежда. С тенью в контакт не вступишь, от предчувствия могут спасти разве что транквилизаторы, и то ненадолго. Но аптечная тема вообще в нашем разговоре лишняя. Тень черта мы подкармливаем собственной фантазией, поэтому она бессмертна.

В этот момент справа по коридору возник, пропал и снова возник, буквально выстрелил белый поток света. Бесшумными взрывами волновалась прозрачная пыль. Потекли и завихлялись тени голов, потом их обладателей.

Вопреки собственным ожиданиям, я не испугался, тело само подобралось, зрение стало суровым и пристальным, как будто мне предстояло прыгнуть с высоты в воду. Я успел подумать, с некоторой даже усмешкой, что в конце хитроумных дьявольских происков непременно должны появиться кулак и нож. И ради меня не было, конечно, нужды придумывать что-то особенное. Где же и как же еще убивать? Ради непонятной теперь и для меня самого выгоды я добровольно залез в мешок и разрешил его завязать. Поздно теперь думать. Странным образом, я был этому даже рад.

Крики становились явственней и ближе. Кричали так, будто в детстве их мучили глухонемые родители или припадочные няньки. Я уже слышал тяжелое дыхание нескольких грудных клеток, смех и кашель.

— Да харе ты демократизатором! Откинется, падла, — сказал кто-то.

— Ибаццо, ибаццо и еще раз ибаццо! — весело ответили ему.

Убийцы с грохотом выкатили на середину коридора тележку, в которой лежал связанный человек и, раскатав, пустили ее мне навстречу.

— Прощай, кудрявый! — крикнул один из толкавших. — Дыши глубже! Деньги на поминки копи! Чтоб там водочка, куриные друмстики… Ну, сам знаешь.

Его поддержало всеобщее ржанье и улюлюканье.

Они еще стояли так некоторое время, переговариваясь между собой и не замечая меня. Я, на всякий случай, умалился, вписавшись в черную стену.

— Пошли. Пчелы заждались. Ты ведь запал на белокурую, малыш?

Малыш выдержал паузу и зло процедил сквозь зубы:

— Чарльз Дарвин.