Ваша жизнь больше не прекрасна

— Книжку, кстати, напечатал твой знакомый куратор из «органов», переквалифицировавшийся в прогрессивного издателя. Волна славы катилась недели три. Вроде оздоровительного массажа. Впрочем, неудивительно, что не слышал. Все это давно уже клубные мероприятия.

— А потом?

— Горизонт вроде бы стал шире, но отчасти за счет друзей, которых поубавилось. Мое сальто на гребне волны их почему-то оскорбило в лучших ко мне чувствах. Как это при их-то живом участии смею я писать об одиночестве? И тайная страсть к философии. Они привыкли считать меня парнем попроще. То есть все решили, что до того я им морочил голову. Или, напротив, теперь морочу голову читателям, чтобы обольстить модной экзистенциальной тянучкой.

— Ботинки с премии купил? — спросил я. — Была ведь такая проблема.

— Не. Тогда уже наступил осенний расцвет благосостояния. Ботинки стоили дешевле, чем блок сигарет. Жене подарил кухонный комбайн. Свою комнатку упорядочил кабинетом с овальным угловым шкафом. Выцветший Хемингуэй в свитерке посмеивался, наблюдая, как пушкинским пером с впаянным шариковым стержнем я смахиваю пыль с компьютера. А я понял вдруг, что старюсь вместе с романом. Тогда и подумал, что у меня ведь диплом «Мухи». Ландшафтный дизайн — это, брат, не литература. На все времена.

Горечи в словах моего визави было столько, что для иронического, допустим, упрека не оставалось места. К тому же, кто, как не мы сами, в ответе за авторов своих романов? Они могут быть и крепче, и красивее, и даже талантливее, но все равно из того же конструктора. Стремясь к совершенству, ищем ведь только близкую душу, с которой можно покалякать. Чего же мне еще?

Но Василий на эту паузу отреагировал чутко:

— Я огорчил тебя тем, что исполнил еще одну твою мечту, — сказал он. — Понимаю. Ты бы хотел, чтобы я выбрал какую-нибудь другую. Но я стал садовником. Да еще здесь. Тебе ответить?

— Мне кажется, не стоит. В судьи не гожусь, особенно теперь.

— Можно ответить, как отвечают сегодня все: без разницы. Впрочем, я, скорее всего, так и отвечу. Какая разница, друг мой? Я не сдрейфил, не уклонился, не предал. Всего лишь отказался от жар-птицы. А что мне делать в клетке с этой пернатой? До аттракционов и без меня в мире полно охотников. Никому ни на хрен не нужно ничего, кроме ее мяса. Здесь или наверху я делаю свое скромное дело… Отвечу то же самое: какая разница-то? Ты уж с этим вопросом подступал, я слышал, к профессору.

— И тебе уже тогда захотелось вернуть этот вопрос мне. То есть спросить, что я сам здесь делаю?

— Мы в ауте, понимаешь? Игроки продолжают гонять мяч без судьи, зрители разошлись по кабакам, льет дождь, репетируя всемирный потоп, трибуны засраны негниющими отходами, оргазм испытывает только телевизор…

— Всё, всё, всё! Вася! — прервал я друга, которого, что называется, понесло. Я узнавал в нем собственную склонность к амплификации. Теперь стало беспощадно ясно, что это холостой ход не столько речи, сколько мысли.

— Давно не пил. Веришь? — сказал Шитиков, успокоившись. — А я хотел только и сказать всего, что жизнь устаканилась, как мы и не гадали. Впрочем, Достоевский догадывался. Помнишь тетрадочки Шигалева? Там про это сказано. Хотя нет, саму формулу гениально изобрел Розанов, но о том же. Помнишь, помнишь! Прибегнув к «земным хлебам», человечество найдет мощный исход из исторических противоречий, который будет состоять в понижении психического уровня человека. Погасить в нем все неопределенное, тревожное, мучительное, упростить его природу до ясности коротких желаний… Вот тогда он наконец успокоится. Так и случилось. Но как-то еще гаже, чем можно было себе представить. Да ты сам все знаешь.

Я все это, действительно знал.

Но вот ведь эффект двойника! Вася говорил то, что мог бы сказать я сам. Да и делал это, видимо, не раз. Однако сейчас мне хотелось не делить с ним искреннее его отчаянье, а возражать. Я отдавал себе при этом отчет, что контраргументов, в сущности, нет никаких. И мне ли было этого не знать? Но бунт возмущения внутри был все же настоящий.

Я так же, как при разговоре с ГМ, почувствовал, что примерно этими же словами со мной изъяснялся Пиндоровский. Иначе их, разумеется, окрашивая. Вспомнил, как Тина сказала, что наверху все кишит Пиндоровскими, или что-то в этом роде. И ГМ, и Вася были, конечно, не из его группы сочувствующих, это ясно. И в споре с ним они наверняка найдут свои доводы. Но насмерть не схватятся. Вот в чем дело. Это их, может быть, странным образом и роднит.

Развивать тему мне не хотелось. Это было так же бесперспективно, как разговаривать с зеркалом. А вот с Тиной, которая снова живо представилась мне в своих зеленых носочках, разговор мог бы получиться не бессмысленный, подумал я. По полю культуры она должна ходить, мне кажется, как начинающий натуралист, неопытными и смелыми шагами ребенка, интересуясь больше травой и цветами, чем расставленными тут и там предупредительными знаками.