Злая притча Антипова была написана тяжеловесно, и для читателя, не разделяющего взгляды автора, на мой взгляд, довольно скучна. Но чтение я прервал по другой причине. Мое внимание привлек разговор у лотка. Вернее сказать так: он попал в мое сознание, может быть, в болевую его точку. Так электрическим ударом дает о себе знать забытое воспоминание или приводит в чувство занесенная из домашней ссоры горячая реплика в скучном спектакле. Уязвленный родственным напоминанием зритель как будто выскакивает из сна и, ослепленный, начинает соображать: о чем, о чем, помолчите же секунду, о чем это?
Старушка в маленькой черной соломенной шляпке, нелепо зацепившейся за узелок на голове… Как недоеденный пирожок, подумал я. Мальчишка из озорства метко сбросил с крыши.
Нет, тут надо как-то объяснить. То ли я сразу вспомнил о маме, то ли вообще дожил до того возраста, когда стал замечать наконец старушек и всех их повально жалеть. Ведь в молодости всякая старушка для нас — Шапокляк. Востроносенькие, слепые, вздорные, берущие на жалость. Эта была тоже Шапокляк, то есть востроносенькая и в очках. Но беззлобная… Куда там! В ее лице читались сразу все пережитые за жизнь унижения и, более того — привычка к этим унижениям.
Так вот, старушка эта, держа перед собой среднего размера сумку (то ли большая дамская, то ли маленькая продуктовая) обращалась, глядя снизу вверх, к продавщице (а у нас, вы знаете, постаменты для рыночных торговцев установлены так, что ногами они стоят примерно на высоте вашей груди, почти как памятники). Она обращается:
— Дочка, мне четыре картошечки. Вот отсюда, — старушка показала пальцем на лоток красной картошки.
Девица (тяжелое, спелое лицо), раскрасневшаяся от перепалки с соседом, в которой, как речка подо льдом, блестел половой подтекст, обратила взгляд поверх крыш, в ту часть пространства, где не было ничего, кроме белесого, выцветшего неба. Она и не притворялась, что высматривает там что-либо интересное, а вроде как это было просто утомительное, но необходимое упражнение для глаз, которые занозились за день от вида надоедливых, невзрачных и жадных покупателей.
Старушка терпеливо ждала. Она не хотела или не смела себе признаться, что ею пренебрегли и показывают, что пора ей уже раствориться в пространстве. А может быть, опыт подсказывал, что унижение еще не отработано полностью. Если перетерпеть, размазаться окончательно, для услаждения чужих глаз, то все-таки можно получить причитающееся.
Девице молчаливая настырность бабки надоела, и она решила, наконец, объясниться словами:
— Ну что ты смотришь на меня, как червь на овощ? Да я за четырьмя картошками и жопу нагинать не стану.
Старушка понимающе кивнула. Вот ужас-то в чем! Она и на этот раз не обозлилась, не обиделась хотя бы, а кивнула понимающе и, чуть заискивая, но внешне сметливо, давая понять, что способна оценивать происходящее, обременительность своей просьбы то есть, сказала:
— А я еще и морковки возьму.
И тут я вспомнил, что точно такой сцены был свидетелем в прошлой жизни. Старушка тогда сконфуженно поплелась дальше вдоль лотков. А я, занятый своими мыслями, опомнился слишком поздно. Рванулся обратно к лотку, чтобы накупить овощей на все имеющиеся деньги, донести сумку до дому, поцеловать на прощанье, но старушки нигде не было. Черепаший шаг, а затерялась мгновенно. Что же я такой рассеянный, думал тогда с досадой, или наоборот — такой сосредоточенный? Этот эпизод так и остался в памяти мелко дергающей занозой.
Даже за несколько мгновений до конца что-то можно узнать впервые. Я впервые понял сейчас смысл выражения «в глазах потемнело».
Ну нет, больше вам это не пройдет!
— Девушка, — сказал я, — обслужите, пожалуйста, как вас просили.
Слова были не те. Не те. Но где же найти те? И почему мы всегда так беспомощны в предъявлении претензий? Тут же становится стыдно за себя. Да кто ты такой? Смотрите, он права качает.
— Тебе чего надо, мужик? — вступил в разговор половой сосед девицы.
— Я не с вами разговариваю.
Вот тоже. Никакой находчивости. Куда подевалось остроумие? Сейчас он ответит…
Он ответил:
— А я с тобой.