Ваша жизнь больше не прекрасна

Живописать выражение своего лица, обращенного к Тараблину, не берусь. Вероятно, что-то похожее на заплесневелый и прокисший помидор, которому до смерти хочется еще побыть свежим салатом.

— Это не так страшно, — неуверенно произнес Тараблин.

Мальчик молчал. Оба они казались страшно смешными, как будто не мне, а им предстояло сейчас прыгнуть в эту пропасть. Я вслушался в себя и понял, что прощальных слов в сценарии нет.

Темнота выпустила несколько фиолетовых кругов, мы пожонглировали с ней минуту-другую, и глаза начали привыкать.

Окружающее было похоже на заброшенный лет двадцать назад продуктовый магазин. На пустых полках стояли пятилитровые банки с тыквенным соком, шоколадный пингвин, высунувший клюв из серебряной упаковки, отсыревшие пакеты соли, яблочный уксус, поднос пыльного гороха и несколько бутылок плодово-ягодного вина. Печка, обтянутая гофрированным железом, напоминала дореволюционные тумбы для афиш и была окрашена в охру. Рядом возвышалась пирамида из оцинкованных ведер, поблескивая рыбьей чешуей.

Все это казалось реквизитом спектакля, который я когда-то видел, да вот забыл, а теперь оказался один на один с этой тоской умерших вещей. К тому же над всеми прочими запахами здесь главенствовал твердо-пористый запах хлорки, напоминающий о днях зрелого тоталитаризма.

Продавщица в дорожной оранжевой телогрейке внезапно телепортировалась у маленького окна с решеткой.

Свет проникал в него скудно сквозь архаические наслоения гари и жира, поэтому раскрытый на коленях журнал она подсвечивала монитором телефонной трубки.

Мое молчаливое вопрошание вызывало у нее, видимо, раздражение и брезгливость как акт заведомо бездуховный. Она была явно выше этой частной жизненной ситуации.

Говорят, что страх кормит фантазию. Было ли мне страшно? Не знаю. Но воображение вело себя странно. А может быть, дело было еще в выпитом. Вместо того чтобы представить, как эта старуха на моих глазах принимает свой настоящий облик сторожевой собаки, ум словно бы отправился на мирные этюды, вопреки очевидному приноравливая меня к наземной жизни и таким образом пытаясь ввести в заблуждение относительно моего нынешнего положения.

Я давно заметил, что профиль продавцов похож (если не уклоняться от каламбура) на профиль отдела, в котором они торгуют. Были миловидные лица, изваянные из сметаны и масла, — мечта студентов-филологов и квалифицированных рабочих. Балыковые, покрытые жирной корочкой лица южан, украшенные маслинами и покачивающиеся на шее, сплетенной из ворсистых веревок. Лица цветочниц сами представляли собой букеты цветов или же, при удаче, какой-нибудь один цветок. Созданные из овощей и зелени, дичи и рыб — закатные фантазии шутника Джузеппе Арчимбольдо, представлявшего человека в виде персонифицированного земного биома.

Для художника во мне было слишком много умственной озабоченности, поэтому портреты носили характер не живописных, а скорее психологических зарисовок. Они возникали передо мной в бешеном ритме, как будто я должен был исполнить урок и от этого зависела моя жизнь.

В керосинных лавках, припоминал я, работали толстушки вечной сентябрьской зрелости; они чрезмерно увлекались косметикой и любили безответственный флирт.

Разливали водку женщины, которые до пятидесяти носили корсеты в рюмочку. В их поведении была эклектическая смесь стиля боевой офицерской подруги и блоковской Незнакомки. Ухаживать за ними с целью завести роман — пустое дело. В ранней юности они поспешно родили ребенка от инструктора по туризму, потом вышли замуж за одноклассника и всю оставшуюся жизнь копили на машину.

Сапожки и Туфельки, Войлочные безымянки и Полуботинки… Последние, если в возрасте, были непременно мастерами фокстрота и каждое лето ездили отдыхать в Анапу.

В аптеках работали старушки, присыпанные детским порошком, женщины, глаза которых горели валерьянкой, и практикантки, напоминающие растрескивающуюся на глазах упаковку витаминов.

Все эти персонажи обступали меня, весело пикировались, целовались друг с другом подчеркнуто и смачно, как после долгой разлуки. В подвале стало светло и тесно. А между тем он наполнялся все новыми посетителями.

По скульптурным очертаниям мясников можно было догадаться, какую часть и какой туши они предпочитают: кострец, грудинку, окорок или подбедерок. Тут целый характер и образ жизни, если хотите.

В Грудинках была жовиальность. Их отличали добродушие, запас почерпнутого из пословиц юмора и французская сентиментальность.

С Кострецами лучше было встречаться не на улице. Дома они, напротив, накормят вчерашними щами с плавающими шкварками и выдадут на ночь самое теплое одеяло. Разговаривать с Кострецом не о чем: о женщинах он не говорит, политикой не интересуется, анекдоты презирает. Вдруг очнется и расскажет, как однажды с воздуха под парашютом расстрелял очумевшую деревеньку. Но потом снова надолго замолчит. При отсутствии нравственной тренировки и схожего опыта трудно найти правильный тон. Нет, если Кострец не играет в шахматы, считайте, что вечер пропал даром.