Вашингтон, округ Колумбия

—   О господи! Иниэс, ты дурак! — сам того не желая, взорвался Питер: как-никак, он во многом походил на своего магната-отца и, подобно ему, был преисполнен жажды навязать свою волю другим. Но если его отец избрал освященный обычаем путь к знакомым вершинам, Питер пытался докопаться до сути вещей в надежде определить источник своего разлада с миром, слишком усердно старавшимся обмануть его и дать ему все, чего он мог только пожелать. Но он знал, что по-настоящему хочет лишь одного — познать добро, и, поскольку абсолюты для него неприемлемы, ему остается лишь сопротивляться тому, что, на его взгляд, дурно от начала до конца; он сознавал, что в тот момент, когда он перестанет говорить «нет», он, как Иниэс, опустится до уровня Клея, для которого все сводится к одному: подействует или не подействует, поднимусь или упаду? Ослепленный перспективой реальной власти, Иниэс теперь был всецело поглощен Клеем, и Питера это огорчало, но не удивляло: быть человеком — значит быть предсказуемым в своих поступках. Ему оставалось только извиниться.— Прости меня,— сказал он.— Я не хотел на тебя кричать.

—     Я понимаю.— Иниэса всего трясло.— Разумеется, ты в таком нервном напряжении после того, что было сказано...

—     Я всегда в напряжении.— Питер улыбнулся.— Желаю удачи.

—     Я переезжаю в Вашингтон.— Иниэс выглядел особенно жалким при всех своих блестящих видах на будущее.— Он хочет, чтобы я все время был здесь.

—     Ну, значит, мы с тобой чаще будем встречаться,— сказал Питер, кладя этим конец их дружбе. Он открыл дверь в холл.— Во всяком случае, ты испытаешь все чем бы это ни кончилось.

II

Клей не собирался говорить всю правду, но на мгновение потерял над собой контроль. Доведенный Питером до бешенства, он использовал последнее оружие, поступил опрометчиво и знал, что должен будет за это поплатиться. Но желание причинить Питеру боль было слишком сильным, говорил он себе в оправдание, когда вошел в гостиную и немедленно оказался в центре всеобщего внимания. В последние месяцы его известность настолько возросла, что люди, обращавшие раньше на него внимание потому, что он был неким молодым человеком с большим будущим, теперь не без удивления относились к нему, как к тому самому молодому человеку с большим будущим. Во всей стране он был единственным в своем роде, и он принимал этот факт как должное. Все развивалось так, как когда-то предсказывал Блэз.

На другом конце комнаты под гобеленом современной работы стояла девушка, которой он раньше никогда не видел. Высокая, стройная, яркая блондинка с веснушками. Вот это ему сейчас больше всего нужно, подумал Клей, с отчаянием сознавая, что у него почти нет шансов приблизиться к ней, так как их разделяла комната, полная людей, жаждавших поговорить с ним, увидеть его, дотронуться до него; разделявшее их пространство казалось ему дорогой с препятствиями, на которой кто-то весьма ловко расставил мины и разбросал мотки колючей проволоки. Но он все же попытается пройти этот полный опасностей путь, так как девушка определенно того стоила. Она еще ни разу не взглянула его сторону.

—    Блэз сказал, что вы были неподражаемы по телевидению! — Клей знал, что восхищение Айрин вполне искренне. В равной степени она была очарована сенатором Тафтом, губернатором Стивенсоном, генералом Макартуром и, конечно, президентом, которого она на одном из последних приемов прижала в угол и настаивала, чтобы он говорил с ней по-французски — разве не он своими руками освободил эту doux vert pays [77], Францию? Но с тех пор, как Айрин превратилась в миссис Уотресс, ее энтузиазм ко всевозможным знаменитостям несколько поутих под влиянием новых родственных связей, и, внеся уже немалый вклад в денежный фонд Клея, она намеревалась приберечь свои самые изысканные гиперболы для мужа своей племянницы, будущей Первой леди страны.

Клей согласился, что он, видимо, неплохо выглядел по телевидению.

—    Ну, конечно! Вы всегда прекрасно выглядите на экране, потому что вы такая complete [78]личность! Вот в чем секрет успеха, любого успеха! — Айрин оглядела комнату, которую она обставила, и людей, которыми она ее заполнила.— Нужно быть смелым. Но в то же время оставаться doux vert pays [79].

К ним подошла Миллисент Смит-Кархарт, ведя на буксире Люси Шэттак. Из престарелых вашингтонских дам Миллисент больше всего раздражала Клея, но ради Элизабет он вопреки всему пытался ее очаровать, что было нелегко, учитывая, что она считала его причиной самоубийства Бэрдена, и он это знал.

—      Говорят, вы собираетесь проголосовать за резолюцию, осуждающую это чудовище! — Миссис Кархарт тяжело повисла на Люси.

—     Я намерен это сделать.— Клей улыбнулся ей самой чарующей из своих улыбок, но ее старые глаза, затуманенные катарактами, этого не заметили.

—     Я так рада. Все-таки он зашел слишком далеко, и мы не можем этого допустить.— У Миллисент был угрюмый вид.— И без того в наши дни все так хрупко.

—     Ну что вы, дорогая,— сказала Люси Шэттак.— Вы хотите сказать, что мы потрескались, как ваши чайники мейсенского фарфора?