Вашингтонская история

Быть может, думала Фейс, Тэчер хочет избавиться от Донни, чтобы ни с кем не делить привязанность дочери, а вовсе не потому, как он говорил со своим южным акцентом, что «эта черномазая чересчур задирает нос».

Джини вприпрыжку подбежала к столу в сопровождении Ликки, черного щенка спаньеля, которого недавно подарил ей отец, и тотчас же принялась за малину с кукурузными хлопьями.

— Бедный папочка! — болтала она с набитым ртом. — Опять проспит малину. Ой, до чего вкусно!

— Папе нездоровится, — сказала Фейс.

«Что за живчик эта девчушка, — думала Фейс, — сколько в ней чудесной непосредственности и беззаботности, — впрочем, ребенок и должен быть таким. И какая прелесть эти светло-каштановые кудряшки и бездонные голубые глаза!» А Тэчер вбивает ей в голову столько ненужных понятий — о собственности, о поведении взрослых, о чертях, ведьмах и ангелах, о сусальном боженьке на небесах. Он хочет сделать из нее барышню наподобие тех, что украшали гостиные девятнадцатого века. Его не устраивает жизнерадостная непосредственность ребенка.

«На каком же фундаменте мы строим семью? — грустно спросила себя Фейс. — Все когда-нибудь рухнет, если Джини своими глазами увидит сцену вроде той, что произошла вчера вечером…»

Фейс часто приходилось работать сверхурочно. Иной раз, как и вчера, когда мистер Каннингем надолго задержался у министра из-за кризиса в Аргентине, Фейс возвращалась домой очень поздно. В таких случаях Тэчер либо отпускал ехидные замечания, либо оскорбительно и грубо высказывал ей в лицо свои затаенные подозрения. В конце концов сверхурочные часы стали для нее пыткой, и она почти со страхом возвращалась домой.

Вчера она отперла дверь маленького, выстроенного в колониальном стиле домика в Джорджтауне, и осторожно вошла в переднюю. Услышав пронзительный храп, она тотчас поняла все. Тэчер опять напился и валяется в гостиной на диване, раскинув руки. Лампа светит ему в лицо, но он спит мертвым сном.

«Боже мой, — вздохнула про себя Фейс. — Ведь он может быть таким славным, когда захочет, — почему же каждый вечер кончается вот так?» Она вдруг почувствовала себя усталой и беспомощной. Потом ей пришло в голову, что это, пожалуй, даже к лучшему — по крайней мере не придется вступать с ним в объяснения, доказывать, почему она вернулась поздно, и выслушивать его недоверчивые и грубые слова.

Фейс вгляделась в мужа. Одна рука его была закинута на кофейный столик, где стояла пустая бутылка из-под виски. Воротник белой рубашки был расстегнут, летний галстук в полосках неярких тонов сбился набок. Но даже сейчас, пьяный, храпящий, Тэчер все-таки был красив и чем-то привлекателен. И даже сейчас она чувствовала, что ее былая влюбленность еще не совсем прошла.

Его светлые волнистые волосы были взлохмачены, словно ее же рука любовно растрепала их, лаская. Брови и длинные ресницы — гораздо темнее волос, нос тонкий, с изящной горбинкой. Тэчер считал, что в лице его есть нечто аристократическое, но теперь сквозь тонкие черты проступали признаки порочной натуры. Рот, если всмотреться, поражал своей чувственностью, а в том ракурсе, в котором видела его сейчас Фейс, очертания губ казались слишком женственными. «Да, рот у него вялый, капризный, — с удивлением подумала Фейс, — пожалуй, это самое неудачное в его лице». Она вспомнила, что влюбилась прежде всего в его глаза, — ясные, темно-синие, с множеством озорных искорок. Когда она впервые встретилась с Тэчером, в его глазах сияла такая жизнерадостность! А теперь по утрам она так часто видела их совсем другими — мутными, красными с похмелья, хмурыми и полными отвращения к самому себе и к ней.

Когда кончилась война и он демобилизовался из флота, много месяцев прошло, прежде чем Фейс осознала, что в сущности состоит сиделкой при алкоголике. Если она пыталась уговаривать его пить поменьше или удержать от выпивки, он сопротивлялся с тупым упорством и нескрываемой ненавистью. Но в трезвые промежутки он цеплялся за нее, как ребенок за мать, словно в ней одной видел свое спасение. Он требовал от нее безраздельного внимания, безраздельной преданности. По-видимому, он хотел завладеть ею целиком, так, чтобы в душе ее не оставалось места даже для ребенка, И тогда же снова начала проявляться та мучительная ревность, которая сквозила в его письмах с фронта. Казалось, он отчаянно боялся потерять жену; и в то же время странное противоречивое чувство заставляло его толкать ее на неверность и даже развод.

Вот так протекала их жизнь. Когда Фейс не бывало дома, Тэчер пил, чтобы как можно скорее оглушить себя, и часто, приходя после вечерней работы, она заставала его в пьяном полубесчувствии. Иногда он ждал ее в тупом отчаянии, а порой устраивал ей бурные сцены.