Вашингтонская площадь

— И я жалел бы ее, если бы она меня не раздражала. Постоянно, каждую минуту. Я испытал все средства. Я был поистине безжалостен; никакого толку — с ней ничего нельзя поделать. Она меня просто бесит. Сначала я был настроен благодушно и испытывал известное любопытство. Мне было интересно посмотреть: неужели она так и не отступится? Видит небо, я более чем удовлетворил свое любопытство! Она вполне убедила меня в своем упрямстве, и, может быть, хоть теперь ему придет конец.

— Не думаю, — сказала миссис Олмонд.

— Остерегись — не то я и от тебя тоже стану приходить в бешенство. Если она не оставит своего упрямства, я сам положу ему конец; и это будет конец нашего совместного пути — я выкину ее посреди дороги. Подходящее местечко для моей дочери — в дорожной пыли. Кэтрин не понимает, что лучше спрыгнуть, не дожидаясь, пока тебя столкнут. Дождется — а потом станет жаловаться, что ушиблась.

— Не станет, — сказала миссис Олмонд.

— И это взбесит меня еще больше. Самое неприятное — это что я бессилен что-либо предотвратить.

— Что ж, если Кэтрин придется падать, надо подложить ей побольше подушек, — улыбнулась миссис Олмонд. И в исполнение своих слов она принялась опекать девушку с истинно материнской добротой.

Миссис Пенимен тотчас написала Морису Таунзенду. Их связывали теперь самые близкие отношения, но я ограничусь упоминанием лишь некоторых сторон этой близости. Миссис Пенимен испытывала к Морису совсем особое чувство, в котором, если не толковать его превратно, не было ничего неподобающего. Ее симпатия к красивому молодому человеку, обиженному судьбой, была сродни влюбленности и все же по своей природе не могла служить для Кэтрин поводом к ревности. Сама миссис Пенимен к племяннице не ревновала. Себя она видела в роли сестры Мориса или его матери — сестры или матери, наделенной страстной натурой, — и испытывала всепоглощающее желание обеспечить ему счастливое и беззаботное существование. Этим она и занималась весь год, после того как отъезд брата развязал ей руки, и усилия ее сопровождались успехом, о котором было сказано выше. Своих детей у миссис Пенимен не было, и, как ни старалась она излить на Кэтрин те чувства, которые природа предназначила для отпрысков мистера Пенимена, племянница лишь отчасти вознаградила ее старания. Избрав Кэтрин объектом родственной любви и попечений, миссис Пенимен обнаружила, что девушке недостает эффектности и шарма, которые, как она полагала, наверняка были бы свойственны ее собственным чадам. У миссис Пенимен даже материнские чувства нашли бы приподнятое, романтическое выражение, а Кэтрин по самой своей натуре не возбуждала романтических страстей. Миссис Пенимен ничуть не остыла к ней, но начала понимать, что Кэтрин для нее — объект неблагодарный; Кэтрин не давала ей возможности проявить свою душу. И посему свои душевные богатства тетушка — не лишая Кэтрин ее доли — стала обращать на Мориса Таунзенда, и уж тут ей представились широкие возможности проявить себя. Она была бы счастлива иметь красивого и властного сына и непременно принимала бы живейшее участие в его любовных делах. Именно в таком свете она теперь рассматривала Мориса, сначала снискавшего ее симпатию своей изящной, рассчитанно-почтительной манерой обращения, против которой миссис Пенимен никогда не могла устоять. Впоследствии он расстался с былой почтительностью, предпочитая не разбазаривать свой капитал, но симпатия уже была завоевана, и даже жестокость молодого человека приобрела известную ценность для миссис Пенимен: это была как бы сыновняя жестокость. Имея родного сына, миссис Пенимен, вероятно, боялась бы его; на этой стадии нашей истории она, безусловно, боялась Мориса Таунзенда. Таково было одно из последствий его частых визитов на Вашингтонскую площадь. Он обращался с миссис Пенимен очень вольно — как, кстати говоря, он, несомненно, обращался бы со своей родной матерью.

28