Вася Конаков

В замке жили престарелые художники, целыми днями где-то пропадавшие и приходившие поздно вечером с наполненными до отказа рюкзаками. Жили они в правом флигеле дворца, я со своим батальоном — в левом.

Война кончилась, но работы было много. Ежедневно приходилось ездить в Дрезден и заниматься там разминированием и приведением города в порядок. Ночевать возвращались в Пильниц.

И вот как-то вечером возвращаюсь я из города усталый и голодный — по дороге еще произошла авария с машиной, задержавшая нас на добрых полтора часа, — и встречает меня во дворе сержант Черныш — дежурный по батальону, хитроглазый украинец.

— Вас там, товарыш капитан, якыйсь старычок нимець дожыдае.

— А что ему нужно? — спрашиваю.

— Нэ знаю, нэ каже.

— «Лебенсмитель», должно быть. Направил бы прямо к старшине.

«Лебенсмитель» — продукты питания — облеченная в приличную форму просьба поесть, первая фраза, которой научились наши бойцы от немцев.

— Ни, вас, кажэ, трэба.

— А где он?

— Да там, в зали, сыдыть.

Старичок оказался маленьким, сухоньким, на вид лет шестидесяти с небольшим, но еще подвижной и довольно сохранившийся, с обвислыми, как у породистой собаки, щеками, довольно бодро торчащими подкрашенными усами и невероятно аккуратно причесанными, реденькими волосиками на голове. Одет он был, несмотря на жару, в пальто со слегка потертым бархатным воротником, из-за которого выглядывал другой, уже стоячий, крахмальный, очень узенькие брюки в полоску, лайковые перчатки кремового цвета, а за спиной, как у всякого добропорядочного немца, болтался, точно горб у голодного верблюда, полупустой рюкзак.

При виде меня лицо старика приняло смешанное выражение удивления, восторга и гордого достоинства — весьма сложное и неожиданное сочетание чувств.

— О-о-о! — сказал он и, слегка наклонив голову вбок и вперед, сделал несколько мелких шажков по направлению ко мне.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал я.

— О-о-о! — повторил старичок, как будто это предложение его крайне обрадовало, и, ловким, привычным движением скинув рюкзак, уселся в кресло. Я тоже сел.

— Чем могу быть полезен?

Старичок скрестил ноги, соединил кончики пальцев и, опять-таки наклонив вперед и вбок голову, приятно улыбнулся.

— Я чрезвычайно рад, герр оберст, — (я был только капитаном, но старичок возвел меня почему-то в полковники), — чрезвычайно рад, герр оберст, что имею дело с таким высококультурным и образованным человеком, — (опять-таки я не совсем понял, какие у старичка были основания сделать этот вывод, но возражать не стал, бог с ним). — Мне также весьма приятно приветствовать в вашем лице человека, который, став, так сказать, хозяином этого прекрасного дворца, сумел невзирая на трудности и сложности военного времени…

— Если можно, покороче. У меня мало времени, к тому же я очень устал.

— О да, да. Я понимаю. — Он быстро и сочувственно закивал головой. — У вас много работы. Американцы разрушили город. И мне говорили, что вы приводите его в порядок. Это очень порядочно с вашей стороны. После того что…

Я взглянул на часы. Было около восьми, а встали мы в четыре.

— Ближе к делу? Я понимаю. Русские деловые люди. Они не любят терять время даром. — Он сделал паузу и, наклонившись слегка вперед, заговорил вдруг конфиденциальным тоном — Поэтому я и пришел к вам, как к деловому человеку. Деловой человек к деловому человеку. Война войной, а дело делом. Не правда ли?

Он галантно улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня. У него было невероятно подвижное лицо, как у актера или приказчика галантерейного магазина. Чувства и переживания, которые он в данный момент испытывал, сменяли одно другое с непостижимой быстротой. Иногда отыгравшее уже чувство не успевало еще уйти с его лица, как появлялось новое, и тогда они наслаивались одно на другое. Черныш, как-то потом уже, сказал, что старичок очень забавно «мордой хлопочет», и нам всем очень понравилось это выражение. Он, действительно, то закатывал глаза и быстро-быстро начинал моргать, то вдруг таращил их, то насупливал брови, то подымал их так, что лоб уходил куда-то на затылок, щеки его тряслись, фиолетовые усы топорщились, рот то складывался в трубочку, то растягивался в приятную улыбку, обнажая вставные зубы, которые, когда он особенно усердствовал, казалось, вот-вот вывалятся изо рта наружу.

Я сидел, смотрел на этого «хлопочущего мордой» старичка и невольно ловил себя на том, что куда внимательнее слежу за его мимикой, чем за ходом его мысли.

А он тем временем продолжал:

— Я пришел поговорить с вами, герр оберст, по очень важному и существенному для меня делу. Я пришел поговорить об этом дворце, об этой усадьбе, так сказать. — Он опять сделал паузу, довольно продолжительную паузу. — Видите ли, герр оберст, этот дворец и эта усадьба принадлежат мне. — При этих словах он встал и не без изящества отвесил легкий поклон.

— Вы хотите сказать, принадлежали?

В глазах старичка мелькнула и сразу же исчезла настороженность, уступив место обезоруживающей, невинной улыбке.

— Как вам сказать… Принадлежали, принадлежат… Это, в конце концов…