Вася Конаков

Он не закончил фразы, пожал плечами и, усевшись опять в кресло, выжидательно стал смотреть на меня, скрестив по-прежнему ноги и соединив кончики пальцев.

Я ему сказал, что, насколько мне известно, этот дворец принадлежал когда-то саксонским королям, где они сейчас — неизвестно, да, в конце концов, и не очень интересно, что в доме живут теперь престарелые художники, что выселять их никто не собирается и что вообще все будет в порядке. К концу разговора я осведомился, с кем имею честь беседовать.

Старичок встал. Мне даже показалось, что он стал немного выше.

— Меня зовут Август-Фридрих-Вильгельм Четвертый. До ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года я был королем Саксонии.

Он опять поклонился, и в поклоне этом, кроме изящества, была уже и какая-то торжественность.

Не буду врать — я опешил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я никогда в жизни не встречал королей. Разве что Людовика XIII и Ричарда Львиное Сердце в романах Дюма и Вальтера Скотта. Да иногда в старой «Ниве» мелькнет фотография «Престарелый шведский король Гаокон такой-то на отдыхе в Ницце» или Альберт бельгийский, в каске и обмотках, награждающий каких-то солдат. Вот и все. Одним словом, представление об этой категории лиц имел довольно туманное. То же, что сейчас сидело передо мной — суетливое, с фиолетовыми усами и бесконечными «герр оберст», — рушило все мои представления о тех, кто в книгах назывался августейшими монархами.

Я предложил папиросу. Август-Фридрих-Вильгельм IV с охотой взял. Похвалил табак. Я предложил ему пачку. Он сказал: «О-о-о» — и спрятал ее в рюкзак.

Заговорили о жизни — так надо было, очевидно, из вежливости, прежде чем опять приступить к делам. Старик жаловался на американские бомбежки, на Гитлера (это специально для меня), на тяжелую жизнь. Когда восемнадцатый год, «ох, этот тяжелый, незабываемый восемнадцатый год!», лишил его короны, он решил посвятить себя искусству.

— О! Искусство! Самое святое, что осталось еще в жизни. Оно над всем. Оно не знает войн и революций. Оно парит над нами как… как… — глаза его слегка увлажнились, и он не закончил фразы.

— Вы пишете? — спросил я его.

— Нет, к сожалению, я не пишу. Бог не наделил меня этим… Но я помогаю художникам. Я помогаю бедным старым художникам. — В этом месте его голос слегка дрогнул. — Я даю им кров, которого они лишены.

— Вы им сдаете комнаты? — уточнил я.

— Да. Я им даю кров, которого они лишены. И они очень мне благодарны.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что у старичка таких дворцов, как в Пильнице, еще три и что все четыре он сдает, вернее, сдавал, и вот теперь его очень интересует — «ведь мы с вами, герр оберст, люди деловые», — у кого он должен получить разрешение, «или как это у вас называется», одним словом, где он может оформить свои права на владение этими четырьмя дворцами.

В самых вежливых выражениях я ему дал понять, что этот вопрос пока еще не решен и что, когда он будет решен, его, Августа-Фридриха-Вильгельма, об этом поставят в известность, а пока, если он не возражает, я могу его снабдить кое-какими «лебенсмителями».

О бедный, бедный король. С каким видом он укладывал в свой рюкзак консервы и хлеб, выданные ему моим старшиной Федотиком. Он все время повторял свое «о!», причем каждый раз на более высокой ноте, и на лице его можно было прочесть весьма длинную фразу, обозначавшую приблизительно следующее: «О, как это все тяжело! Но что поделаешь — жизнь, увы, устроена так, что иногда и венценосцам приходится прибегать к услугам добрых людей. Это горько, очень горько, но отнюдь не постыдно, и вы понимаете меня, герр оберст».

Когда мы шли по двору, он указал на дворец и сказал:

— Не правда ли, прекрасное сооружение? Оно обошлось моему отцу в… — и он назвал какую-то значительную сумму, бесспорно доказывавшую художественные качества дворца.

Он стал довольно часто заходить ко мне. Он приезжал на стареньком велосипеде, оставляя его около ворот, и, любезно приподнимая котелок, шел через весь двор к моему флигелю. Черныш сияя докладывал: «До вас опять цей самый, король ихний…», — а из-за его спины уже выглядывал, тоже сияющий, Август-Фридрих-Вильгельм со своим неизменным рюкзаком, с которым никогда не расставался.

— Морген, герр оберст. Сегодня чудная погода.

Он садился в кресло, закуривал папироску и каждый раз восторгался русским табаком:

— Прима, прима!

Насчет дворца и усадьбы он больше не говорил. Его интересовало уже другое.

— Вот вы скажите мне, пожалуйста, герр оберст, как, на ваш взгляд, могли бы отнестись ваши власти к тому, чтоб я открыл, например, небольшое дело. Ну, совсем пустяк, какой-нибудь… Дрезденские дамы, например, очень страдают сейчас от отсутствия шляпок. Дама всегда остается дамой. Что поделаешь? Война войной, а дама дамой, — он игриво улыбался и слегка хлопал меня по колену. — Вот и хочется как-то помочь им…

— Так же, как вы, в свое время, помогали художникам?

Он делал вид, что не понимает моей шутки, а может, и действительно не понимал.