Василь Быков

"Сотников" — остропроблемная повесть. Мысль ав­торская развивается во многих измерениях, потому что человеческие характеры в повести многогранны.

И здесь авторская мысль часто ведет повествование, как и в "Круглянском мосте", но в "Сотникове" она сложнее, извлекается из сложных человеческих харак­теров и переживаний, непрерывно обогащаясь диалек­тикой самой жизни, реальности.

В "Сотникове" перед нами люди, характеры, о кото­рых сразу, загодя не скажешь, кто какой. И кто к чему придет. Воистину, самого писателя ведут уже характе­ры, его сознанием рожденные, часто вступая в спор с ним самим, потому что это им и больно, и по-собачьи холодно, и нет сил сдвинуться с места, хочется умереть, а надо жить, искать выход, а выхода никакого нет... С Бритвиным, Задорожным, Блищинским автору все понятно заранее: кто они есть. Надо лишь "уличить" их, проследив за их поступками. Душа их, психоло­гия почти однозначна. Над Рыбаком суда справедли­вого не совершишь, не пройдя следом за ним внут­ренний путь его падения. Тут исследование прежде всего психологическое. Автор вовлекает читателя в не­простой психологический процесс, совершающийся в Рыбаке, вовлекает тем, что вначале вызывает к нему добрые чувства, даже доверие: Рыбак чем-то приятнее, чем тот же Сотников (на первых порах). Чтобы потом, вместе с Рыбаком, читатель вдруг увидел пропасть под ногами — не у одного Рыбака под ногами, а у каж­дого, кто решит откупиться от большого зла "мелкими" уступками...

Вот они, двое партизан, идут по обычному партизан­скому делу: надо накормить уцелевших после блокады бойцов, раздобыть чего-то у своих людей, на знакомом хуторе. Кто они в этот момент? Партизаны, идущие по волчьему следу, готовые к внезапному бою, хоть и не долгому (всего лишь по двадцать патронов у каждого), о плене и мысли нет, а тем более о том, чтобы согласиться служить врагу. Случись засада, бой, оба погибли бы и героями остались бы в памяти друзей. Людьми остались бы — в своем последнем сознании.

Но жизнь им готовила другие обстоятельства, испы­тания, в которых человек не взрывается, как граната, в одном каком-то порыве, а постепенно "раздевается", как кочан капусты — лист за листом... И тут обнару­живается гораздо большее, часто неожиданное для самого человека. И счастье его, великое счастье, если человек окажется выше или равным самому себе, как Сотников. Тогда его беда, несчастье обретает вы­соту героическую. А если все-таки не хватит человека, чтобы сохранить себя в нечеловеческих обстоятель­ствах?..

Но пока ни Сотников, ни Рыбак не знают и не могут знать, что их ждет. И того даже не знают, какой он, его товарищ, на что он способен.

Нет, знают — по прошлым обстоятельствам. Попада­ли они уже "в переплет" и после того зауважали друг друга, обычно старались быть вместе. Хотя люди они очень разные.

"— Что ты шапки какой не достал? Разве эта со­греет? — с упреком сказал Рыбак.

— Шапки же в лесу не растут.

— Зато в деревне у каждого мужика шапка.

Сотников ответил не сразу:

— Что ж, с мужика снимать?

— Не обязательно снимать. Можно и еще как".

Ну, кажется, ясно, кто тут есть кто и как автор смо­трит на Сотникова и на Рыбака. (В прежних повестях сразу и было ясно.) Ан нет, совсем не такой Рыбак, да и Сотников не такой уж человечный.

Вот они, обнаружив, что хутор уничтожен, добрались до какой-то деревушки, пришли в дом старосты. И для Рыбака и для Сотникова седой упрямый старик — враг, в чувства которого незачем вникать. Приказали, сам по­шел служить, односельчане упросили согласиться быть старостой, чтобы не поставили зверя Будилу,— все это детали. Главное — служит немцам.

У Рыбака нежелание вникать идет от чувства даже понятного, объяснимого в тех условиях: слишком много он видел предателей!

У Сотникова, который не пять рыбаковских классов окончил, у бывшего учителя и комбата Сотникова, кроме чувства есть и теория, отстоявшееся убеждение, что "в жестокой борьбе с фашизмом нельзя принимать во внимание никакие, даже самые уважительные, причины — победить можно лишь вопреки всем при­чинам".

Он понял это с самого первого боя, первого и по­следнего в его комбатовской, артиллерийской судьбе. И это убеждение осталось в нем — как правило, нор­ма. Норма, которая "помогла ему сохранить твер­дость своих позиций во всех сложностях этой войны".

Нужная, необходимая твердость. Но какая-то негиб­кая она в Сотникове, когда он обращает ее на других. В Рыбаке примитивное чувство, но оно больше способно к развитию, к движению. В Сотникове чувство отчасти задавлено — вот этой закаменевшей в нем убежденно­стью, что важно лишь одно — идти напрямик, потому что, если начать все учитывать, если размякнешь, поте­ряешь жесткость, тут-то и подстережет неудача, беда. Как с той женщиной, которая его, "окруженца", ласково накормила, а дочку послала за полицией.