Василь Быков

Самая заметная в характере Сотникова черта: неже­лание, боязнь свое, себя переложить на плечи другого, стать обузой, потерять способность самому делать, вы­полнять то, что война на тебя возложила. Порой просто по-детски в нем это прорывается: "Я — сам!" Был он комбатом, отвечал не за одного себя, а и за других, нес тяжесть многократную. Сняла жизнь с него этот груз ответственности, так уж за одного себя он просто обязан справляться сам! Вот так, а не "по-бритвински" воспри­нял Сотников свое "разжалование".

Да, этот на другого не переложит! Но безусловное ли это качество в Сотникове, которым надо восторгаться? В том-то и дело, что и это качество, хорошее, симпатич­ное автору, способно нести в себе "ложку дегтя", пере­растать во что-то совсем другое. Человек не конечен, а способен к развитию, переходам, со всеми своими хо­рошими и дурными сторонами, качествами. И это прочи­тывается в образе Сотникова.

Берущий все свое на себя возьмет ли в нужный мо­мент что-то с плеча того, кто слабее его? Не потребует ли от слабого того, что требует от себя, такого волевого, твердого? Безжалостно, фанатично... А от этого неда­леко уже и до несправедливости, вроде бы не свойствен­ной Сотникову. Нет, тоже свойственной, когда он де­лается такой, каким был, оказался в хате старосты. В страшный, в последний свой миг перед смертью он сам это увидел, по-новому понял...

А пока он сидит на морозном кладбище, дожидаясь ушедшего в деревню Рыбака. Видит вокруг себя кресты, оградки, памятники — все эти наивные и беспомощные свидетельства человеческого стремления "продлить свое присутствие на земле после смерти".

"Но разве это возможно? И зачем это нужно?

Нет, жизнь — вот единственная реальная ценность всего сущего, и для человека тоже".

Ну, а если смерть: ведь к ней он сейчас ближе всего? Когда-либо она будет тоже по возможности "разум­ной" — когда устранены будут "насильственные, пре­ждевременные смерти". А пока утешает одно: возмож­ность если и умереть, то по-человечески. Это, по крайней мере, дано каждому. Если найдешь в себе силы остаться человеком до конца. Видя в этом главную награду само­му себе. Потому что другой может и не быть. Ведь не рассчитывал на то, что кто-то услышит, оценит его чест­ность, волю, тот седой полковник, который "метал в гестаповского офицера гневные слова против Гитлера, фашизма и всей их Германии". Он даже не подозревал, что за стенкой барака притаились, слушают, гордятся им свои (военнопленные и Сотников среди них). Челове­ку нужно это самому. В этом, в уважении к себе — его награда...

Рыбак вернулся:

"— Кажись, порядок. Понимаешь, там хата. Послу­шал, будто никого...

— Ну?

— Так это, понимаешь... Может, я тебя заведу, по­греемся, а потом...

Рыбак умолк в нерешительности, озабоченно погля­дел в утренний простор поля, который уже был виден далеко. Голос его сделался каким-то неуверенным, будто виноватым, и Сотников догадался.

— Ну что ж! Я останусь".

В какой-то миг человеку (Рыбаку) показалось, что он и так слишком много сделал для другого (слишком долго был человеком). И хотя Сотников с готовностью соглашается в душе, что "и так слава богу, Рыбак для него сделал все, что было возможно", и пора "развязать ему руки", но именно здесь, в этот момент, проявилась разница между теми (седой полковник, а потом и Сот­ников), которые способны до самого конца оставаться людьми, и теми, кто в какой-то момент сам освобо­ждает себя от этой нелегкой обязанности, поверив, что он и так "слишком долго" был человеком.

И тут уж Рыбак, сделав один отступающий шаг, не­избежно делает и второй: снимая с себя опасность, тя­жесть долга, он вынужден переложить это на другого, на других — на Демчиху и ее детей.

Начинается своеобразный поединок между Рыбаком и женщиной, которая не только знает, какая беда грозит ее детям, если она оставит у себя раненого, но которая видит перед собой и другого человека, Рыбака, стремя­щегося убежать от той смертельной опасности, которую он же навлекает на ее дом, на детей.

"Все время, пока Рыбак бинтовал бедро, Сотников, сжимая зубы, подавлял стон и, как только все было окончено, пластом свалился на скамейку. Рыбак спо­лоснул в чугунке руки.

— Ну вот операция и закончена, хозяюшка!

— Вижу, не слепая,— сказала Демчиха, появляясь в дверях.

— А что дальше — вот загвоздка.— Рыбак с очевид­ной заботой сдвинул на затылок шапку и вопросительно посмотрел на женщину.

— А я разве знаю, что у вас дальше?

— Идти он не может — факт.

— Сюда же пришел.

Наверно, она что-то почувствовала в его дальнем на­меке, и они пристально и настороженно посмотрели друг другу в глаза. И эти их продолжительные взгляды ска-зали больше, чем их слова. Рыбак снова ощутил в себе неуверенность — что и говорить: слишком тяжел был тот груз, который он собирался переложить на плечи этой вот женщины. Впрочем, она, видать, не хуже него понимала, какому подвергалась риску, согласившись с ним, и решила стоять на своем.

В довольно беглом, до сих пор ни к чему не обязы­вающем разговоре наступила заминка".