Васил Левский

Огромным трудолюбием и упорством должен был обладать болгарский крестьянин, чтобы поддерживать жизнь семьи. Все его достояние, само существование, честь жены, дочери, сестры зависели от прихоти любого представителя господствующей нации.

Исповедник прибыл в Чукурлии вовремя. Больной умирал. Монах едва успел его причастить.

— Долго болел покойный?

— Без малого месяц промучился бедняга.

— Что с ним случилось? — робко спросил Васил.

— Эх, сынок, вспоминать ту ночь жутко, не то что рассказывать, — ответила жена покойного.

Рассказали соседи. Проезжавшие через село турки облюбовали для ночлега этот дом. Вечером, получив от хозяев вина и еды, они долго пьянствовали, а потом потребовали, чтобы хозяйская дочь, шестнадцатилетняя девушка, развеселила их пляской. Отец воспротивился и был за это жестоко избит.

—- И никто не вступился? — спросил Васил.

— Нет, мы не молчали. Мы вступились. Но они были вооружены. Несколько человек наших ранено. Может, кто из них и умрет.

— Ну, а турки?

— Известно! Собрали утром с жителей денег на дорогу и отправились дальше. Кто их накажет?!.

Смерть очередной жертвы дикого произвола взбудоражила село. Вспомнились прежние обиды. Уже не таясь, во всеуслышание говорили о нетерпимости такой жизни.

— Проезжал на днях бегликчия [9] со своей сворой. Вызвал старосту и говорит: «Мы проживем здесь несколько дней. Найди для нас самое лучшее жилище. Пусть туда придут самые красивые девушки и молодые женщины. Они должны быть здоровыми и веселыми, иначе как же мы будем веселиться в этом, грязном селе». Уехал бегликчия, приехал юшурджия [10]. И этот потребовал лучшее жилище и самых красивых женщин, которые подносили бы ему кофе и чубук. Мало его, кровопийцу, накормить, надо еще дать для его жены цыплят, масло, сыр, свечи, рис, дрова, угля. А попробуй отказать — изобьет.

— Что же, так и будем безотказно давать? Про нас, живущих в селах у больших дорог, и так говорят, что турки у нас даже уши съели, — вскипел молодой крестьянин. — Кого мы только даром не кормим, кого только не ублажаем! Все, кому не лень, лезут в наши дома, жрут, пьют, глумятся. Кто же мы: люди или скот бессловесный?

Селяне взглянули на говорившего, но ничего не ответили. Слышалось лишь покряхтывание да глубокие вздохи.

— Таков порядок. Не мы его установили, не нам, должно быть, суждено его сломать, — после долгого замешательства сказал согбенный тяготами жизни человек. По виду трудно было определить его возраст. Волосы еще черные, а по лицу будто много раз беспорядочно прошла соха, оставив борозды, резкие и кривые.

— А кто же за нас будет ломать? — послышался все тот же беспокойный голос.

— Да уж и не знаю кто. Я пробовал, вот оно, — и человек распахнул рубаху на груди. Все увидели впалую, иссохшую грудь с двумя глубокими шрамами. — Вот оно, — сказал он еще раз и тяжело закашлялся.

— Прости, бай Тодор. Видит бог, не хотел я тебя обидеть, — смущенно проговорил только что горячившийся селянин.

— Да я на тебя не в обиде. Разве я против? Сил только у меня уже нет. А терпеть разве ж можно? Не можно, говорю я вам, братцы. Не мо-ж-ж-но!

В доме наступило тревожное молчание. Слова «не мо-ж-ж-но», вытолкнутые из больной. груди изувеченного человека, продолжали звучать, как набат. Глаза у людей горели, но воля... У одних она была сломлена, у других еще не проснулась.

Монах, желая внести успокоение в взволнованные души, привычным бесстрастным тоном протянул:

— Иисус терпел и нам велел.

— Кырпеж и тырпеж два села поминали [11], отче,—прозвучала злая отповедь.

Лицо Васила залило краской стыда. Он взглянул на дядю так, будто впервые увидел его, и выскочил из дому.

Возвращались в Карлово через село Митиризово. Долго шли молча. Встречные крестьяне из почтения к духовному сану монаха раскланивались первыми. Перед проезжими чиновными турками монах сам отходил в сторону.

Молчание нарушил Васил:

— Дядя, а кто установил такие порядки?

— Какие?

— Те, о которых в Чукурлии говорили.

— Ишь ты, что захотел узнать! Власти, конечно.

— Какие власти?

— Известно какие: турецкие, султанские.

— А почему они такие несправедливые порядки установили: для турок — одни, для болгар — другие?

— А ты думаешь, бедному турку сладко живется? И с него небось тоже по осени семь шкур дерут.

— Чего же они молчат? Султан-то ведь их турецкий, бить своих не будет.

— Ну это, милок, как сказать. Да и что ты прицепился: почему да почему? Наше дело божьим словом, утешать страждущих.

Утешать божьим словом... Сколько раз Васил слышал это. А как же понять того чукурлийца, который не хочет утешенья? И Васил спросил об этом дядю.

— Бога он не боится, богохульник тот человек,— раздраженно ответил монах.

Шагают по каменистой дороге монах и его юный послушник. «Что же такое, — думает Васил, — бога бойся, турка бойся, болгарского чорбаджию бойся. Всем услужай, никому не перечь. Разве это достойно человека?»

Бьется пытливая мысль, как птица в силке.