Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Представители упомянутых организаций присутствовали на «расширенном заседании». Возможно, речь шла о фиксированных стенограммой выступлениях. Не исключено, равным образом, что Шелепин располагал и отзывами, подготовленными до 19 декабря 1960 года, а также был ознакомлен с докладной запиской Маркова.

Разницы в данном случае нет. Председатель КГБ отметил далее: «Реакция Гроссмана на решения общественных организаций писателей отрицательная. Он считает, что роман написан с реалистических позиций и отображает только правду, и не его, Гроссмана вина, что правда так жестока. Он считает, что пройдет время, и роман будет напечатан».

Шелепин пересказывал письмо Гроссмана в редакцию. Почти дословно. Копии, через Катинова, сразу поступали руководству ССП, а затем уже в другие инстанции.

Важными были и результаты подготовки уголовного преследования. Шелепин сообщил: «На беседе в редколлегии Гроссмана предупредили, что роман “Жизнь и судьба” может причинить большой вред нашему государству, если окажется за границей во вражеских руках. В этой связи Гроссману было предложено принять все меры, чтобы роман не распространялся и не попал в руки иностранцев».

На этот раз пересказано катиновское письмо, отправленное 5 января 1961 года. Правда, там нет слова «иностранцы». Это уже Шелепин добавил, акцентируя опасность. Далее – особо важные сведения: «В последнее время установлено, что Гроссман, несмотря на предупреждения, намерен дать роман для чтения своим близким знакомым».

Такое могло быть «установлено» лишь двумя способами. Первый – с помощью осведомителей, второй, соответственно, по результатам прослушивания гроссмановской квартиры и «мастерской».

Отметим, что Гроссман, согласно Ямпольскому, осознавал опасность прослушивания. Мемуарист обосновал свой вывод, описывая последнюю встречу. По его словам, когда дверь «открылась, Василий Семенович, очень похудевший, печально улыбался, словно до того, как я пришел, случилось что-то, что я должен был уже знать, и к чему относилась эта печальная, безнадежная улыбка. Только я сказал: “Добрый вечер!” – и, возбужденный встречей, громко, бурно заговорил, он приложил палец к губам и молча провел меня через тесную тусклую прихожую в слабо освещенную, полную теней, неубранную, неустроенную комнату, где на столе, уже приготовленный заранее, лежал лист бумаги, на котором красным карандашом крупным ломаным почерком было написано: “Боря, имейте в виду, у стен могут быть уши”»[133].

Но встретились они в однокомнатной гроссмановской квартире уже после ареста романа. О трехкомнатной, где жила семья писателя, Ямпольский не упомянул.

Допустимо, что и ранее использовалась аппаратура прослушивания. Правда, это практически неразрешимая задачая: незаметно установить микрофоны в трехкомнатной квартире, где, кроме Гроссмана, живут еще четверо, и почти всегда кто-либо из взрослых находится рядом с ребенком. Но исключить такой вариант нельзя.

Как было – пока судить трудно. Шелепин же привел далее, по его словам, «заявление Гроссмана, сделанное сыну. На вопрос последнего о том, что поехал ли бы он за границу, Гроссман ответил: “Я бы книгу свою там издал, но как-то грустно с Россией расставаться”».

Председатель КГБ, не вдаваясь в тонкости русской терминологии, назвал сыном пасынка. Это ошибка непринципиальная. А вот у губеровского вопроса – принципиальное значение. Он не менее важен, чем ответ Гроссмана.

Если работала аппаратура прослушивания, то не один Губер услышал пресловутое «заявление». Однако странно, что именно он задал отчиму вопрос, ответ на который так интересовал КГБ.

Губер спрашивал об эмиграции. Общеизвестный тогда контекст подразумевал недосказанное. Законодательно выезд советских граждан за границу не запрещался, реально же выезжали только по служебным обязанностям. Ну а писатель, особенно литературный функционер, мог бы получить санкционированную заграничную командировку, и – не вернуться. Подобного рода случаи были, нарушителей запрета именовали «невозвращенцами».

Отказ вернуться из-за границы считался преступлением. Из чего следовало, что «невозвращенцу» пришлось бы навсегда «с Россией расставаться». По крайней мере возвращение исключалось, пока не изменился бы политический режим и – вместе с ним – законодательство.

Суть ответа Гроссмана сводилась к тому, что эмигрантом он стать не желает, возможность же заграничной публикации не исключает. Криминал налицо. И о таком мнении писателя сразу узнали в КГБ.

Весьма интересны сведения, далее приведенные Шелепиным. Он акцентировал: «Из материалов, имеющихся в Комитете госбезопасности известно также, что Гроссман в кругу своей семьи оскорбительно отзывается о руководителях Коммунистической партии, высмеивает решения январского пленума ЦК КПСС».