Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Ссылка на неуместность пресловутой «лакировки действительности» – аргумент казуистический. Автор крамольного романа вновь демонстрировал, что готов к полемике. Собеседники же компромисс предлагали: «На замечание о том, что его дальнейшая судьба, как писателя, будет зависеть от него самого, от его гражданской, общественной позиции, Гроссман ответил, что в большом и трагическом труде он исчерпал свою боль, что эта тема уйдет и, вероятно, ушла от него, что жизнь теперь богата другими событиями. Но в то же время Гроссман добавил, что он не отрекается от того, что написал, что это было бы нечестно, неискренне после того, как к нему применили репрессии».

В рамках официального узуса термин «репрессии» ассоциировался тогда с эпохой «культа личности». Автор романа настойчиво акцентировал, что действия сотрудников КГБ противоречат новым политическим установкам, декларировавшимся Хрущевым. Но собеседники возражали, используя уже привычную аргументацию: «Гроссману было сказано, что рукопись его является антисоветской по содержанию, чтение ее вызывает чувство гнева и возмущения, что ее опубликование могло бы нанести большой ущерб советскому государству. Меры, примененные в отношении рукописи, необходимы в целях защиты интересов государства, а все, что с ним произошло, должно заставить его глубоко задуматься о своей позиции и дать ей честную, беспощадную оценку с позиций советского человека».

К такой аргументации Гроссман был готов. Согласно донесению, «напомнил о той суровой критике, которой в 1952 году был подвернут его роман “За правое дело”, заметив при этом, что А. Фадеев будто бы до конца своих дней мучился от того, что тогда критиковал эту книгу, а А. Первенцев, назвавший его диверсантом, потом публично отказался от своих слов».

Прозаик и драматург, сталинский лауреат А.А. Первенцев считался фигурой одиозной. Бранил он не только роман «За правое дело». С энтузиазмом участвовал и в других антисемитских кампаниях. А когда политическая ситуация изменилась, от прежних суждений отрекся, причем неоднократно.

Сотрудники Отдела культуры ЦК партии были настойчивы, их оппонент упрям. Ко всему прочему, откровенно иронизировал, упомянув Первенцева. В донесении отмечено: «Это напоминание Гроссман сделал после замечания о том, что мнение о рукописи “Жизнь и судьба” (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), высказанное различными людьми, совпало, что это тоже должно автора заставить задуматься».

Добиться компромисса так и не удалось. Это и констатировалось документом: «В заключение Гроссману было сказано, что содержание разговора будет доложено ЦК КПСС. Дальнейшее его положение как литератора, как гражданина будет целиком зависеть от него самого».

Риторические приемы

За Гроссманом наблюдение велось постоянно. Но и год спустя КГБ не выяснил, спрятаны ли где-то рукописи.

Многое к тому времени изменилось. В октябре 1961 года состоялся XXII съезд партии. Хрущев, выступая там, констатировал триумф советской внешней и внутренней политики. А главное – необходимость продолжения борьбы с последствиями «культа личности Сталина».

Подразумевалось, что «десталинизация» не завершена. И цензурная политика вновь смягчилось, что констатировали многие современники.

Трудно судить, повлияло ли это на статус Гроссмана. Сборник его прозы и так готовился к публикации в издательстве «Советский писатель»[137].

Однако роман оставался под арестом. И Гроссман 23 февраля 1962 года отправил письмо Хрущеву. Оно тоже хранится в РГАНИ[138].

Вряд ли надеялся на успех. Но лояльность акцентировал:

«Первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву.

Дорогой Никита Сергеевич!

В октябре 1960 года я отдал рукопись моего романа “Жизнь и судьба” в редакцию журнала “Знамя”. Примерно в то же время познакомился с моим романом редактор журнала “Новый мир” А.Т. Твардовский. В середине февраля 1961 года сотрудники Комитета Государственной Безопасности, предъявив мне ордер на обыск, изъяли оставшиеся у меня дома экземпляры и черновики рукописи “Жизни и судьбы”. Одновременно рукопись была изъята из редакций журналов “Знамя” и “Новый мир”.

Таким образом закончилось мое обращение в многократно печатавшие мои сочинения редакции с предложением рассмотреть десятилетний труд моей писательской жизни.

После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК КПСС.

Прошел год. Я много, неотступно думал о катастрофе, произошедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги.

Я хочу честно поделиться с Вами моими мыслями. Прежде всего, должен сказать следующее: я не пришел к выводу, что в моей книге есть неправда. Я писал в своей книге то, что считал и продолжаю считать правдой, писал лишь то, что продумал, прочувствовал, перестрадал.

Моя книга не есть политическая книга. Я, в меру своих ограниченных сил, говорил в ней о людях, об их горе, радости, заблуждениях, смерти, я писал о любви к людям и о сострадании к людям.