Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Дорогой Никита Сергеевич! У нас теперь часто пишут и говорят, что мы возвращаемся к ленинским нормам демократии. В суровую пору гражданской войны, оккупации, хозяйственной разрухи, голода Ленин создал нормы демократии, которые во все сталинские времена казались фантастически большими.

Вы на XXII съезде партии безоговорочно осудили кровавые беззакония и жестокости, которые были совершены Сталиным. Сила и смелость, с которой Вы сделали это, дают все основания думать, что нормы нашей демократии будут расти так же, как выросли со времен разрухи, сопутствовавшей гражданской войне, нормы производства стали, угля, электричества. Ведь в росте демократии и свободы еще больше, чем в росте производства и потребления, существо нового человеческого общества. Вне беспрерывного роста норм свободы и демократии новое общество мне кажется немыслимым.

Как же понять, что в наше время у писателя производят обыск, отбирают у него книгу, пусть полную несовершенства, но написанную кровью его сердца, написанную во имя правды и любви к людям, и грозят ему тюрьмой, если он станет говорить о своем горе.

Я убежден, что самые суровые и непримиримые прокуроры моей книги должны во многом изменить свою точку зрения на нее, должны признать ошибочными ряд кардинальных обвинений, высказанных ими в адрес моей рукописи год-полтора назад – до XXII съезда партии.

Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности.

Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, – в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, – ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работу над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я ее, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге.

Глубоко уважающий Вас В. Гроссман».

Далее следовали дата, адрес и номер домашнего телефона. Подразумевалось, что автор письма ждет ответа – почтового извещения о вызове в ЦК КПСС или того же, но устно, по телефону.

Понятно, что Гроссман готовил обращение к Хрущеву, следуя нормам советской деловой риторики и актуальным политическим установкам. Ленин противопоставлен Сталину, ему же – адресат письма.

Весьма эффектно противопоставление честности и прозорливости Хрущева лицемерию и недальновидности литературных функционеров, рассуждавших о сроке запрета романа. Однако именно в связи с этим аргументом правомерны три вопроса. Первый – кто же формулировал суждение про «250 лет». Второй, соответственно, когда Гроссману такое было сказано. Третий – при каких обстоятельствах.

В письме нет конкретных ответов. Допустимы различные толкования.

Можно рассматривать как смысловое целое весь абзац, где сказано про «250 лет». Тогда получается, что с Гроссманом беседовали Кожевников, Марков, Сартаков и Щипачев – вместе. Соответственно, в этом разговоре «один из товарищей» и определил срок запрета.

Кожевников, Марков, Сартаков и Щипачев выступали на «расширенном заседании» 19 декабря 1960 года. И, по сути, говорили, тогда, что «печатать книгу нельзя, вредно». Однако – не Гроссману. Его там не было.

Значит, налицо два противоречия. Во-первых, Гроссман утверждал, что «сказали» ему, а сказано было в его отсутствие. Маловероятно, чтобы писатель так ошибся. Или – солгал. Письмо он подготовил тщательно, фактографию выверил. Во-вторых, стенограмма «расширенного заседания» не содержит каких-либо сведений о сроке запрета или же правдивости романа.

Судя по справке, подготовленной Катиновым, и его письму, главред «Знамени» разговаривал с Гроссманом по телефону после «расширенного заседания», а затем лично – в редакции. Но Марков, Сартаков и Щипачев не участвовали в разговорах. И в упомянутых редакционных документах нет сведений о сроке цензурного запрета.

Допустим, имелась в виду беседа с Гроссманом, организованная по указанию Поликарпова и состоявшаяся 30 декабря 1960 года. Вели ее Марков, Сартаков и Щипачев в одном из помещений здания ССП. Но Кожевников там не пристутствовал.

Если бы пристутствовал, его полагалось бы упомянуть в очете, Марков же этого не сделал. И нет оснований полагать, что он пытался скрыть участие Кожевникова в беседе.

В цитировавшейся выше переписке ЦК партии, КГБ и руководства ССП нет сведений о каких-либо других официальных беседах Гроссмана с перечисленными литературными функционерами. Значит, он с ними не беседовал.

Отсюда следует, что Гроссман описывал не одну беседу, а несколько – официальных и неофициальных, состоявшихся в разное время. Имелись в виду разговоры не только с Кожевниковым, Марковым, Сартаковым, Щипачевым, но и другими товарищами по ремеслу. Приведена совокупность их оценок романа и перспектив его публикации.

Еще раз подчеркнем: фактография в письме выверена тщательно. На этом уровне все, что Гроссман сообщил адресату, подтверждается документами. Кое о чем умолчал, однако и не солгал.