Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Разумеется, в историографию не входила когда-либо «оборона Волгограда». Советские войска обороняли Сталинград. Но город был переименован в 1961 году: Хрущев заменил все топонимы, напоминавшие о предшественнике. Вот председатель КГБ и акцентировал свою преданность – даже в мелочах. Не только он так поступал, это было тенденцией.

Семичастный описывал и события, последовавшие за обсуждением романа «Жизнь и судьба». Уже без напоминаний о прежних донесениях: «В феврале 1961 года рукопись указанного произведения была изъята и взята на хранение в Комитет госбезопасности, а автор предупрежден о неразглашении данного факта».

Правда, автор романа был «предупрежден о неразглашении» лишь устно. Юридической силы предупреждение не имело. Далее же Семичастный сообщил: «После этого Гроссман стал озлобленным, раздражительным, ограничил круг своих знакомых».

В самом деле – ограничил. Но с близкими друзьями, включая Липкина, встречался. Семичастный утверждал, что при них Гроссман «ведет антисоветские разговоры, продолжает приписывать советскому общественному строю черты тоталитаризма, высказывает несогласие с внешней и внутренней политикой КПСС, оскорбительно отзывается о некоторых руководителях Советского государства».

Далее – примеры. Так, «25 января с.г. Гроссман заявил: “У нас десятки лет существует тоталитарный режим. Это национальное социалистическое государство вы с помощью микроскопа не отличите от подобных тоталитарных систем, которые создавались в Европе и Азии”».

Понятно, что словосочетание «национальное социалистическое государство» отсылало слушателя и читателя к хрестоматийно известному термину «национал-социализм». Семичастный акцентировал: не только сталинский режим, но и послесталинский сопоставлен с нацистской Германией. Демонстрировал, что это постоянная тема в разговорах Гроссмана и его знакомых. Как до XXII съезда КПСС, так и после.

Намек был не только на то, что Гроссману уже можно инкриминировать «антисоветскую агитацию». Подразумевалось еще и его недоверие к докладу Хрущева на XXII съезде партии. Что вполне корреспондировало с ранее сказанным – «оскорбительно отзывается о некоторых руководителях Советского государства».

Вновь акцентированы были и личные мотивы. Председатель КГБ отметил: «В последнее время Гроссман стал чаще обсуждать вопрос о безысходности своего положения в связи с изъятием у него рукописи романа “Жизнь и судьба”».

Итоговый вывод тоже сформулирован. Семичастный заявил: «Комитет госбезопасности считает целесообразным привлечь Гроссмана И.С. к уголовной ответственности».

На этот раз правовое обоснование не определено. И явно не по забывчивости председателя КГБ.

Выше отмечалось, что инкриминировать писателю «изготовление, хранение и распространение» вряд ли стоило. Доказать такое весьма трудно, имиджевый же ущерб – при международной огласке – колоссальный.

Инкриминировать «антисоветскую агитацию» тоже практически невозможно. Если и были материалы прослушивания, то при условии международной огласки они считались бы весьма сомнительными уликами. Понадобились бы тогда показания лично слышавших «клеветнические» разговоры, однако не следовало откуда-либо с необходимостью, что родственники и друзья Гроссмана согласятся против него свидетельствовать на открытом судебном процессе. Это навсегда бы опозорило их. Значит, КГБ по-прежнему не имел возможностей предотвратить заграничную публикацию, действуя исключительно в рамках закона. А все остальное зависело от санкции ЦК партии, на что и намекал Семичастный.

КГБ – лишь инструмент. Решения принимались не там. Вот почему Семичастный, как ранее Шелепин, сформулировав вывод, закончил донесение фразой: «Прошу рассмотреть».

Но КГБ все же получил результат, нужный организатору интриги. Донесения Ивашутина и Семичастного полностью дезавуировали все доводы Гроссмана в письме Хрущеву. Литератор, настаивавший на своей лояльности, не был лоялен. Значит, не имелось оснований верить в его готовность служить режиму.

22 марта арестованный роман был обсужден, как это и требовал Хрущев, порою акцентировавший свою приверженность демократическим методам. В протоколе – итоговое решение: «Поручить т. Суслову принять писателя Гроссмана и провести с ним беседу в духе состоявшегося обмена мнениями на заседании Президиума ЦК».

Организатор интриги, что называется, замкнул ее на себя. И в данном случае тоже не приходится рассуждать о попытках свести с Гроссманом личные счеты, если они и были. По-прежнему Суслов решал идеологическую задачу в государственном масштабе.

Задача – Нобелевская премия. Она бы подтвердила, что в социалистическом государстве может быть создана литература, сравнимая с классической русской.

Роман «Жизнь и судьба» был вне советской литературы. Следовательно, автору не полагалось стать лауреатом. Однако уже имелся опыт пастернаковского инцидента, не исключалось повторение.