Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Характерно, что комментатор – Е.Ц. Чуковская, внучка автора дневника – сочла нужным поправить деда. В примечании к дневниковой записи сообщила, что речь идет «о романе Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”. Роль В. Кожевникова, тогдашнего главного редактора “Знамени”, в истории этого романа Чуковский излагает неточно, возможно, со слов своего сына, Н.К. Чуковского, в то время члена редколлегии “Знамени”. Теперь уже широко известно, что именно В. Кожевников послал роман В. Гроссмана в ЦК – Д.А. Поликарпову и М.А. Суслову. В результате все машинописные экземпляры романа в феврале 1961 г. были конфискованы КГБ. Подробнее об этом см.: Семен Липкин. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Анна Берзер. Прощание. М., 1990».

Откуда «теперь уже широко известно», где комментатор почерпнула сведения – прямо не сказано. Впрочем, это подразумевается, коль скоро в качестве главных источников названы мемуары Липкина и Берзер. По ним и установлено, что виноват Кожевников.

Но таково мнение комментатора. У Чуковского же в декабре 1960 года – другое.

Кстати, Липкин вовсе не сообщал, что Кожевников «послал роман» именно Поликарпову и Суслову. Без такого рода подробностей обошлась и Берзер.

Значит, в истории ареста рукописей три немаловажных вопроса остались без ответа. Кто, во-первых, известил КГБ или ЦК партии о гроссмановском романе. Во-вторых, зачем. Наконец, в-третьих, какова прагматика версии, согласно которой доносчиком был именно главный редактор «Знамени».

Часть III. Технологии мифостроения

Приемы маскировки

19 декабря 1960 года, подчеркнем, Чуковский еще не знал, что у Кожевникова дурная репутация. Иначе бы не сочувствовал главреду «Знамени».

Но осмысление событий менялось. Известно было, что Гроссман предоставил рукописи в редакцию «Знамени», а затем они были конфискованы. Это и подсказывало вывод: если после, значит, вследствие.

Слухи в писательской среде распространялись быстро. А 14 сентября 1964 года умер Гроссман. Знавшие о конфискации рукописей соотносили его смерть с памятным инцидентом. Шок от событий трехлетней давности еще не прошел.

Впрочем, инцидент постепенно становился все менее актуальным. Что и отметил в континентовской статье Ямпольский: «Вот уже лет пять, как Гроссмана забыли, его как бы не существовало. И даже в статьях о военной литературе, где он, бесспорно, был первым, самым крупным художником этой войны, в этих статьях его фамилия встречалась все реже и реже. Нет, он не был под официальным запретом, но как бы и был».

В СССР – да. А за границей постепенно менялась, так сказать, информационная среда.

Как известно, на исходе 1960-х годов советское правительство, уступая международному давлению, несколько смягчило отношение к эмиграции. Формально разрешалось «воссоединение с родственниками за границей».

Правда, разрешение осталось формальным. Добиться реального права на выезд могли немногие, выдержавшие унижения, шантаж и т. д. Зато немыслимое ранее стало в принципе достижимым.

Бывшие советские граждане пересекали государственную границу вполне легально. Их становилось все больше, контроль усложнялся. Они принесли новую информацию о стране, из которой бежали. К 1980 году деятельность эмигрантских издательств значительно оживилась, и постоянно рос интерес к роману Гроссмана.

Характерно, что поначалу все писавшие об аресте романа не пытались объяснить, в силу каких причин автор отдал рукопись в «Знамя». Известный тогда контекст советского литературного процесса подсказывал, вроде бы, другое решение – «Новый мир». Самый авторитетный журнал, да и первая часть гроссмановской дилогии там опубликована.

Вопрос о причинах выбора был, что называется, деликатным. Подразумевались два ответа, причем равнонеприемлемых в аспекте репутации новомирского главреда: Гроссман не доверял Твардовскому, либо уже получил отказ, почему и выбрал «Знамя».

О причинах, обусловивших такой выбор, первой написала Роскина. Подчеркнула, что завершила мемуарную книгу в 1970 году, поэтому не могла ознакомиться с эмигрантскими публикациями.

Гроссман, согласно Роскиной, постольку отнес рукопись в «Знамя», поскольку с журналом «был договор. Роман уже был широко известен».

Какой-либо опасности автор не ждал. Роскина утверждала, что у него «было такое представление о возможном ходе дела: Кожевников читает роман, многое ему неприемлемо, он требует изменений, на которые Гроссман пойти не может и предпочитает взять роман назад. Расторжение договора – вот вариант, который казался ему худшим; следовательно, возможным он считал публикацию романа в том виде, как он его написал, либо с совсем незначительными переделками».

Где договор, там и аванс, а это – гарантия публикации. В «Знамени» же, утверждала мемуаристка, «роман произвел огромное впечатление, однако Кожевников, человек умный, всегда придерживавшийся одной линии, никогда не шарахавшийся влево, сразу понял, что дело тут серьезное».