Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

На фронт уехал вскоре. Под Сталинградом готовилось наступление. Отец получил работу по специальности в Ряжске. 13 ноября сын рассказывал в письме: «Я работаю много, устал порядком, мне еще не приходилось бывать в таких горячих местах, как сейчас. Писем сюда не получаю, лишь однажды привезли сразу пачку, среди них – от тебя письмо и открытку. Пишу тебе регулярно, но вряд ли ты получаешь мои письма, писал их на разные адреса. Здесь сейчас порядочный морозец и ветер. Будь здоров, дорогой мой, береги себя, мы обязательно увидимся».

Письма Гроссману приходили с опозданием, часто и вовсе пропадали. 22 ноября отцу сообщил, что жене совсем плохо и нет от нее вестей: «Не знаю, как она переносит горе и одиночество в этом распроклятом Чистополе».

В декабре Гроссмана-старшего перевели на работу в Москву. Прописку сначала получил временную, и сын в письмах обращался к знакомым, просил ускорить процедуру, чтобы отец прописался наконец постоянно.

Жена собиралась вернуться из Чистополя, но опять возникли трудности с пропиской. Время было военное, формальностей больше, чем в мирное.

11 декабря Гроссман в письме сообщал об этом отцу, просил его помочь жене, обратиться к руководству ССП. О себе рассказывал кратко: «Я предполагаю в январе быть в Москве, чувствую себя хорошо, но нервы, кажется, потрепал изрядно. Стал злым и раздражительным, кидаюсь на коллег, они меня уже бояться стали. Сейчас уехать отсюда не могу и не хочу, ты понимаешь, что, когда и нам улыбнулось счастье, не хочется покидать места, которые видел в самое тяжелое время».

Понятно, что «счастье» – наступление. Ждали его давно. Однако Гроссман так и не увидел победное завершение Сталинградской битвы, полный разгром и капитуляцию окруженной немецкой группировки. Спецкор «Красной звезды» был вновь отозван в Москву – для работы над циклом военных очерков.

Новый статус

К 1943 году автор повести «Народ бессмертен» – в числе самых популярных советских журналистов. По масштабам известности уступал разве что всемирно знаменитому тогда И. Г. Эренбургу.

На войне Гроссман встречал многих коллег, но воспоминаний о нем осталось крайне мало. Потому особенно интересны мемуары Липкина.

Стоит отметить: его рассказы о встречах с Гроссманом и Платоновым не ближе к фактам, чем рассмотренная выше история про сталинскую характеристику романа «Степан Кольчугин». Однако в каждом случае интересна прагматика вымысла.

Например, Липкин сообщил, что в октябре 1942 года встретился с Гроссманом. Теоретически это допустимо: мемуарист, прикомандированный тогда к Волжской флотилии, бывал в Сталинграде. Утверждал: «Свиделись мы не случайно. Он знал, что я близко от него».

Почему «знал» – не объяснено. Можно предположить, что Гроссман выяснил, где служит друг, и нашел его. Был, если верить мемуаристу, «худ, небрит, в грязной шинели, испытующие, исследующие его глаза блестели одушевлением».

Липкин жил в одной из кают военного корабля, предоставленной корреспонденту. Там и «выпили водки».

На войне и не только – обычное дело. А далее, согласно Липкину, «сошли на берег, чтобы поговорить по душам, без посторонних. Я к тому дню был на сталинградском фронте всего лишь две недели, а он успел уже пройти через все круги августовского и сентябрьского ада, уже был опален тем сталинградским пожаром, который он впоследствии так мощно описал в романе “За правое дело”».

Разговор шел о войне. Гроссман сказал: «Сталинград почти весь в руках немцев, но здесь будет начало нашей победы. Вы согласны со мной?»

Липкин, если верить мемуарам, к воодушевлению собеседника отнесся скептически. Гроссман же «не сомневался в том, что идет война между интернационализмом и фашизмом. Эта война, по его мнению, смывает всю сталинскую грязь с лица России. Святая кровь этой войны очистила нас от крови невинно раскулаченных, от крови 37-го года. Я не помню дальнейших его рассуждений, но приблизительно он говорил то, что написал в романе “За правое дело”: “Партия, ее Цека, комиссары дивизии и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях организовали боевую и моральную силу Красной Армии”».

Однако не верится, что Гроссман все это мог сказать. Лексика не его, да и логики тут нет, что странно – для аналитика.

Начнем с «невинно раскулаченных». Оборот характерный, подразумевающий, что были и виновные, кого «раскулачивали» справедливо.

У Гроссмана таких иллюзий не было. Он – свидетель Голодомора на Украине, и впечатления рубежа 1920–1930-х годов отражены в повести «Все течет…».

Аналогично, «37-й» год не был для него символом беззаконий. Видел и осознавал их гораздо раньше. Например, понимал суть антисемитских кампаний, показательных расправ с «оппозиционерами», «вредителями» и т. п.