Василий I. Книга первая

— Здесь что-то неладно у меня, — сказал-, прижав руку к сердцу, и виновато улыбнулся. — Ну да ничего, и раньше такое не раз бывало. Помню, на поле Куликовом, как повернулась битва в нашу сторону, занемог я внезапу: сон ли, омрак ли, сердце стукотит. И потом случалось, только не признавался я, да и зачем — каждый день миловал Бог, и сейчас пронесет. — Отец повернул голову к иконостасу, где теплились негасимые лампады, и в их отблесках лики святых смотрели строго и неподкупно.

Латинский придворный лекарь отворил ему жилу, кинул руду, чтобы избежать мозгового удара. После кровопускания Дмитрию Ивановичу полегчало. Всем и ему самому поверилось в скорое выздоровление.

Он сидел за массивным, накрытым зеленым сукном столом, на обоих концах которого в бронзовых свешниках ярко горели шестерики. Оплавлялись они неравномерно, иные вдруг роняли пламя, и тогда бесшумно, но проворно двигавшийся отрок либо заставлял встать пламя, защемляя щипцами исказивший огонек нагар, либо менял свечу вовсе, делал то и другое столь ловко, что ни на единый миг не пала на чело великого князя ни малая тень от щипцов или от рук.

Бесшумно вошел Сергий Радонежский. Отец, не поднимая головы, не оборачиваясь к вставшему под божницей игумену, велел кликнуть дьяка. А тот словно за дверями ждал. И словно знал, зачем позвали его, сразу же перекинул с плеча себе на грудь скорописную доску и уж левую руку протянул к пробке чернильного пузырька, а правой вытянул из связки писало, чиненное из махового гусиного пера. Проделал все это он не глядя, следил за выражением лица великого князя, каждосекундно ожидая его распоряжения.

Отец велел выйти из палаты Василию и отроку, следившему за свечами. Василий не столько обижен, сколько озадачен был решением отца — николи такого не случалось, самые важные слова говорил отец при нем да еще и нарочито наструнивал внимание княжича, чтобы вникал тот во все государственные дела.

Василий вышел в набережные сени, встал коленями на обшитую бордовым сукном лавку и ткнулся лицом в окно. Не поверил глазам, увидев прилепившиеся с той стороны карельских стекол снежинки, — это в мае-то, травенем рекомом? И трава уж высоко вытянулась, и деревья оделись — даже и дубы в листе. Но снег шел так деловито и так непрерывно, что могло показаться, будто он и не летел вниз, а стоял, если бы не было переливчатого его свечения.

Вышел, бесшумно притворив за собой дверь, Сергий. Прочитав немой вопрос в глазах княжича, сказал без утайки:

— Великий князь переписал завещание, а меня попросил скрепить его.

— Как? За что? — выдал себя Василий. — За то, что обручился с Литвой? И кому же завещан стол?

— Да нет, ты по-прежнему настольник, однако на случай, если Бог отымет вдруг тебя, то уж не к детям твоим кормило державное перейдет, а к братьям.

— Зачем так? Не было ведь этакого николи!

— Все делается когда-то в первый раз… У Дмитрия Ивановича голова Божьей милостью, в недуге находясь, мыслит здраво: дети твои внуками Витовту придутся, долго ли до беды.

Отрок, державший в одной руке свешные щипцы, а второй взявшийся уж за дверную скобу, осклабился:

— Говорят, чей бы бычок ни прыгал, а теленочек наш будет… — Боясь гнева за свою дерзость, открыл поскорее дверь и юркнул в палату к великому князю, но тут же и выскочил обратно, хотел сказать что то, но не мог, онемев, лишь бессмысленно тыкая пальцем в дверь.

Отец снова впал в беспамятство. Врачеватель кинул ему из вены на этот раз столь много крови, что набралась большая серебряная чаша. Выпив почти полную склянку снадобья, от которого палата вся наполнилась запахом валерьянового корня, отец открыл глаза. В изголовье ему положили много пуховых подушек, так что он полулежал лицом к двери и мог видеть всех входивших к нему. Когда на пороге появилась бледная и слабая после родов супруга, прекрасное лицо Донского озарилось радостью. Евдокия Дмитриевна доверчиво бросилась на широкую, надежную грудь мужа, но тут же чуть отпрянула, ощутив вдруг вселившуюся в его тело немощь, чутким сердцем уловив незримый и неотвратимый уход его жизни. И сам он это все понял, уронил голову, сник, даже плечи, которые только что еще выступали буграми через одежду, обмякли, словно бы уменьшились. Но все же преодолел слабость, вскинул голову, сказал бодро и внятно:

— Подойди, Василий.

Княжич опустился на колени рядом с матерью. Донской раздумчиво говорил:

— Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? Ни я не знаю, ни тот, кто обильнее меня мудростью. О том лишь сожалею, что мало сознавал, какой бесценный дар жизнь, какое это счастье и такое благо.

При этих словах стоявший скорбно Сергий Радонежский чуть ворохнулся, добавил:

— Да, великий князь, наша жизнь — бесценное счастье и бесценный дар потому, что мы дети небесного Отца, от дня рождения до последнего вздоха окружены Его любовью и заботами.

Донской терпеливо выслушал, даже кивнул, соглашаясь с первоигуменом Руси, помолчав, заговорил о другом: