Василий Каменский. Проза поэта

Степан засел в остроге направлять пушки.

Удальцы приготовились к битве.

Ночью войско князя Борятинского подступило к посадской стене и разразился огненный бой.

Удальцы вклинились в стрелецкую гущу и рубились отчаянно. В это время Степан заметил, что из кремля начали вылезать на помощь борятинским, и закричал вниз:

— Кремлевые вылезли!

Конница удальцов кинулась к кремлевым.

Степан видел, что вольницы значительно меньше даже войска Борятинского, однако, не унывал, потому что крепко надеялся на удальцов, да ловко наводил пушки, запаливая в густые места.

Вдруг издалека разнесся звериный, пестрый рев: то подбегали есаулы с подмогой.

Через полчаса все люди перемешались в одной свалке.

Лихо работали удальцы. Не сдавался и боярский стан.

Черемисы и стрельцы, удальцы и дворяне, посадские и кремлевские, мордва и рейтарские, чуваши и казанцы-татары, черемисы и бояре — все перепутались.

Трудно было своих очличить от чужих.

Крики, пальба, песни, ругань, хохот, свист, рубка — все это слилось с горящими факелами, с непроглядной ночью, с усталостью от злобы, с неизвестностью конца.

— Гам-гарр-алл-ннай э-з!

— Вали его!

— Опл.

— Коленом!

— Кто это?

— Зеляй!

— Тащи бревна! Бревна! Бревна!

— Ббах!

— У-у-у-у!

— Где Васька Ус — Ваську надо!

— Алешка, крепи!

— Понужай за Петькой!

— Руби!

— Айда!

— Волоки срамину!

— Чуван-талма!

— Ташши! Ташши! Ташши!

— На наш!

— Лезь на вал, мости!

— Стой обруснет.

— Ой — мать!

— Вот те, — не разбойничай!

— Еще не успел! Гони! Кистенем!

— Клюй!

— Ббахх!

— Тиля-ман!

— Жастым, — барм!

— Ек, ек, ек!

— А чтоб мазь яво яры!

— Бацк!

— Береги башку.

— Ты, шут, зачем?

— Стой. Давай пищаль.

— Али-грымз.

Эй, гуляй, наливай,
Молодость, раздайся.

— Увь-увь-увь-увь —

Эй, давай-поддавай,
Сам не поддавайся.

— Ххо-хо-хо-хо!

— Вухр.

Васька Ус вскочил на седло своего рыжего в пене коня и стоя заорал:

— Нажимай, робя, Борятинский отступает! Жми!

— Кремлевские заперлись!

— Рейтарские дуют назад!

— Эх вы, задницы худые!

— Князь спать захотел.

— Окаянная квашня!

— Хха-хо-хо-хо!

— Кто ты, куда?

— Стой, рейтарская морда!

— Я с бумагой к атаману от князя.

Рейтара доставили к острогу.

Степан вышел к рейтару.

— Мне ли послание есть от Борятинского?

— Есть.

Рейтар протянул бумагу.

Степан взял и, ничего не подозревая, стал читать.

Рейтар выхватил саблю и изо всей силы рубнул Степана в правое плечо, видно, метил в голову, да промахнулся.

Качнулся Степан, хотел схватить предателя, но не поднялась глубоко раненная рука, а только кровь ручьем хлынула; в глазах помутилось от боли, и сон вспомнился.

Атаман прижал рану, а между пальцев струей кровь текла теплая, рубиновая.

— Ты из дворян? — спросил Степан.

— Из дворян, — повалился в ноги рейтар, — прости, служить буду…

— Ежели бы из простых людей, — смотрел на свою кровь атаман, — простил бы.

Дворянина вздернули.

Степан крикнул:

— Давайте коня! Поеду по городу симбирской голытьбе волю объявить. Пора. Заждались голуби. Симбирск наш!

Вавила

Разболелась симбирская рана Степана, да столь разболелась, что занемогший атаман сдал в Симбирске атаманство Ваське Усу и Фролу дело завершать, а сам уплыл в горы Жигулевские.

Лежал на взгорье под шатром сосны, траву целебную к ране прикладывал, солнцем да звездами дышал, ветром обветривался, на Волгу зорко глядел, в думы, как в облака, облачался.

Здоровья ждал-поджидал: уж шибко руки чесались, рукав сам засучивался, а размахнуться погодить требовалось.

А вольница… Беспокойными глазами любви безбрежной, любви — солнца краше, любви — неба глубже, Волгой глаз следила вольница за здоровьем атамана.

И когда увидела, что Степан оклемался, отлежался, крыльями пошевеливать стал, — отлегло сердце голытьбы и снова, будто зелень после дождя на лугах, омылась цветистой общей радостью…

Атаман сидел под сосной и встречал гостей: выборных от сиротских сотен, посланных от мордвы, татар, чувашей, калмыков; принимал прискакавших на вспененных конях есаулов и разных пришлых — кто с чем.

Стекались в стан и посадские, и тягловые люди, чтобы поведать батюшке Степану свои горести, кручины, заботы.

А горя-горюшка горы стояли.

Все искали правду на земле.

Среди других явился к Степану беглый монах Вавила.

Этот обвинен был в Москве в том, что будто держал связь Разина с патриархом Никоном, жившим в ссылке — в Ферапонтовом Кирилло-Белозерском монастыре.

Сказывали на Москве, будто с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев посыльные Разина к опальному патриарху, будто даже намеревались освободить Никона из заточения.

В ту пору о Никоне много, будоражно толковали в народе.

В Москве не на шутку всполошились. И много несчастных, по одному только подозрению в сношениях меж Разиным и опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам на кобыле.

Монах Вавила бежал от пыток.

— А на кой леший мне твой Никон нужен? — смеялся Степан. Поп, что ли я, чтоб от патриарха мне благословение принимать?