Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход

Все эти истории проливают свет на текст воспоминаний Пушкарёва о причинах его первой поездки в Париж: «Первая моя поездка в Париж состоялась в начале 1963 года. Тогда мы с азербайджанским художником Таиром Салаховым были командированы на III Парижскую Биеннале, где участвовали и наши художники. Салахова впервые выпускали в капиталистическую страну и к нему, вероятно, очень долго подбирали “надежного человека”. В Москве его не нашлось, и по предложению председателя правления Союза художников С. В. Герасимова на эту роль был приглашен из Ленинграда я»[191]. Несмотря на выговор от Министерства культуры за Маршака и публикацию «Лайфе», с точки зрения Комиссии по выезду за границу Пушкарёв был действительно надежным и проверенным спутником молодому художнику: в 1959 году он бывал в длительных командировках в странах народной демократии – Румынии и Болгарии и, видимо, как командируемый проявил себя с наилучшей стороны[192].

Первая поездка длилась всего семь дней. Осмотр III Парижской Биеннале занял пять часов, за ней последовали Лувр, Осенний салон в Гран-Пале, галереи, город. «В посольстве познакомился с Жаном Эффелем, Ксенией Пуни, Ниной Кандинской, провели вечер у Фужерона… Я бывал у Зинаиды Евгеньевны Серебряковой, Андрея Львовича Бакста, Анны Александровны Черкесовой-Бенуа, Ростислава Мстиславовича Добужинского, у других наших художников и собирателей»[193].

Самого Пушкарёва больше всего тронули визиты к 79-летней Зинаиде Евгеньевне Серебряковой. Он вспоминал: «…я беседовал с мастером, творчество которого с появлением первой значительной картины “За туалетом” (1910) неизменно вызывало любовь, восхищение и острый интерес у художников и любителей искусства. Если же мы учтем, что несколько поколений рода Бенуа, Лансере и Серебряковых являлись творцами русской художественной культуры, то надо признать, что я удостоился беседовать с самой историей этой культуры. И все было удивительно просто, естественно и благожелательно»[194].

Кроме того, в 1963 году Пушкарёв побывал дома у Михаила Федоровича Ларионова. «Я несколько раз бывал в парижской квартире М. Ларионова, – вспоминал Василий Алексеевич. – В первый раз в 1963 году, когда Михаил Федорович был ещё жив. Он находился в больнице и, узнав о моем визите, хотел со мной повидаться. Сотрудник нашего посольства, который его навещал, не сообщил мне об этом, и в результате наша встреча не состоялась. Но с А. К. Томилиной я встречался несколько раз. В первый же приезд увидел великолепных “Евангелистов” Гончаровой. Мне не составило особенного труда уговорить Томилину подарить их Русскому музею, поскольку она в тот период охотно расставалась с вещами Гончаровой. В следующий приезд я получил ещё четыре вещи художницы, а ещё поздней дошло и до работ Ивана Ларионова, брата Михаила. По словам Томилиной, она была уже готова выбросить эти куски мешковины, полуосыпавшиеся и пропыленные…»[195]. Однако апогеем того турне стала совершенно дикая и абсолютно типичная для Пушкарёва «история с чемоданом».

«Перед отъездом в Париж Марина Николаевна Гриценко – внучка П. М. Третьякова и сводная сестра А. Л. Бакста – просила меня привезти Льва Бакста. “Вы же стяжатель, если вы не привезете архивы, их уже никто не привезет”, – сказала она. Я пообещал. …В последний день перед отъездом на Родину я поехал за архивом… Это были два небольших чемодана дореволюционного образца, повидавшие виды и изрядно обшарпанные. Акварели А. Н. Бенуа и альбомы набросков Л. С. Бакста, полученные в качестве дара Русскому музею, я запрятал на дно своего чемодана и плотно прикрыл картонкой, образовав как бы “второе дно” (наивные меры предосторожности при таможенном досмотре!). Но как провезти архивы? Тем более чемоданы, в которых они находятся, слишком необычны и заметны…. Короче, был риск, и меня предупредили, что французские таможенники могут их отобрать. Как быть? В аэропорту Бурже я иду в контору нашего Аэрофлота, рассказываю о своей беде начальнику и прошу его “одолжить” на время самую красивую стюардессу. “Выбирайте”, – сказал он. И я выбрал настоящую русскую красавицу и сказал ей, что её задача – отвлечь таможенника на себя, пока я буду проносить злополучные чемоданы. Я подошел к кабине, за столиком в которой сидел таможенник. Моя красавица, улыбаясь, начала говорить ему приятные вещи, у него рот до ушей, он весь покраснел от удовольствия, смеется, я в окошко подаю свой паспорт, раскрытый на нужном месте, он, повернувшись всем корпусом к стюардессе и не переставая улыбаться и разговаривать с ней, не глядя шлепает печать на паспорт. А в это время я проталкиваю стоящие внизу на полу чемоданы к выходу. Пройдя последнюю загородку, я оказался в “международной зоне” и возврата уже нет. Обернувшись, я помахал в знак благодарности моей красавице. …. Я был рад, что везу на родину архивы замечательного художника и только уже в Москве, передавая чемоданы по воле Андрея Львовича Третьяковской галерее, я вдруг почувствовал какую-то грусть и обиду – почему не в Русский музей?»[196]