Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход

В последний день перед отъездом на родину я поехал за архивом Льва Бакста. Его выдала мне, вероятно, знакомая или какая-то родственница Андрея Львовича – Мария Марковна Константинович. Это были два небольших чемодана дореволюционного образца, повидавшие виды и изрядно обшарпанные. Акварели А. Н. Бенуа и альбомы набросков Л. С. Бакста, полученные в качестве дара Русскому музею, я запрятал на дно своего чемодана и плотно прикрыл картонкой, образовав как бы «второе дно» (наивные меры предосторожности при таможенном досмотре!). Но как провезти архивы? Тем более, чемоданы, в которых они находятся, слишком необычны и заметны. Если бы эти чемоданы были современные и в приличном состоянии, никто бы на них не обратил внимания! Но тут… Короче, был риск, и меня предупредили, что французские таможенники могут их отобрать. Как быть? В аэропорту Бурже я иду в контору нашего Аэрофлота, рассказываю о своей беде начальнику и прошу у него «одолжить» на время самую красивую стюардессу. «Выбирайте», сказал он. И я выбрал настоящую русскую красавицу и сказал ей, что ее задача отвлечь таможенника на себя, пока я буду проносить злополучные чемоданы. Я подошел к кабине, за столиком в которой сидел таможенник. Моя красавица, улыбаясь, начала говорить ему приятные вещи, у него рот до ушей, он весь покраснел от удовольствия, смеется, я в окошко подаю свой паспорт, раскрытый на нужном месте, он, повернувшись всем корпусом к стюардессе и не переставая улыбаться и разговаривать с ней, не глядя, шлепает печать на паспорт. А в это время я проталкиваю стоящие внизу на полу чемоданы к выходу. Пройдя последнюю загородку, я оказался в «международной зоне» и возврата уже нет. Обернувшись, я помахал рукой в знак благодарности моей красавице. А таможенник все улыбался и жестикулировал в радостном волнении. В общем – француз… Я рад был, что везу на родину архивы замечательного художника и только уже в Москве, передавая чемоданы по воле Андрея Львовича Третьяковской галерее, я вдруг почувствовал какую-то грусть и обиду – почему не в Русский музей? Подумайте только, директор Русского музея привез архивы из Парижа для Третьяковской галереи, хотя директор Третьяковки бывал во Франции раньше меня и не один раз… По какому-то случаю, я был в это время у заместителя министра культуры СССР Н. А. Кузнецова, я ему рассказал о связях, которые удалось установить с русскими художниками и коллекционерами, об архивах и альбомах набросков Бакста, акварелях Бенуа. Я просил его направлять меня во Францию, не специально, а с какой-либо выставкой один раз в году, и в течение десяти лет Париж будет очищен. «Да, так и будем делать. Только вы сами не проситесь, не пустят». Я не просился, заместитель министра забыл о своем обещании. Париж так и остался до сих пор полон русским искусством!

Вторично я попал в Париж только в феврале 1967 года, то есть почти через четыре года. Посольство поселило меня в гостиницу, «закуток» в которой стоил всего 32 франка. Конечно, не посольство виновато; еще в Москве меня предупредили, что ванна не оплачивается. Хоть бери с собой шайку в Париж; во всяком случае мочалку я взял! И деньги рассчитывались заранее суточные и квартирные, их нельзя было смешивать при расходовании и следовало отчитываться отдельно: если квартирные я израсходую меньше, чем положено по норме, или их расход окажется не оправдан документом (счетом из гостиницы), я должен был остаток квартирных привезти отдельно и сдать в бухгалтерию «Госконцерта». И не дай бог, чтобы французы в счете за гостиницу указали, что пользовался и завтраком, как положено: госконцерт завтраки высчитает при расчете.

Это был именно «закуток», а не номер, настоящая душегубка, с маленьким окном и под самой крышей – жарко, душно и повернуться негде: койка, один стул, тумбочка и душ размером меньше чем метр на метр!

Я об этом рассказываю только потому, что художник Андрей Михайлович Ланской, заехавший за мной, чтобы показать выставки в различных небольших галереях Парижа, ужаснулся, в каких условиях пребывает директор Государственного Русского музея, и не смог скрыть своего изумления.