Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

И теперь я думаю, что Вы боретесь и одолеваете, и не можете одолеть свою холодность, свое «безразличие». Отсюда Ваша тоска и буря: «Что делать с я». Везде «я», все «я». Мне кажется, истинно счастливым может б. человек только без «я»: или с «я», переходящим в «ты, милый», «вы, они — милые». Но тут дьявольский Ваш возраст: помню по себе, что между 17–26 годами для меня просто не было мира вне «я». «Я» все заслонило, все закрыло. Напор внутренних сил? Старость — полубессильная — как и испытания в жизни (Вами несправедливо презираемый «возраст») открывают совершенно новые перспективы, новые психические возможности: «я» становится вдруг, через перелом какой-то, абсолютно неинтересным, не любопытным, не дорогим; и пробуждаются или интерес к вещам (наукообразный ум) или (лучше бы) бесполезный интерес к людям, чаще всего — через родство, или через поэтическое восхищение образом человека, ситуацией человека («музыка» — эстетика). Тут Вы просто мало жили и слишком замкнуто, и… думаю, довольно все-таки счастливо. Вам бы, при специальных Ваших муках, нужно «потереться плечом» (ближе узнать) такую породу человека, как моя Варя: она и еще ее мать (для меня то же, что для Вас старец Исидор) — суть самые благородные, мною виденные, куски породы человеческой по какому-то спокойному, но вместе полному (абсолютному, во всех видах) отсутствию эгоизма, и по жизни, до того вобравшей в себя интерес или, лучше, горячность, теплоту к чужой жизни, к чужому лицу, что эта «чужая жизнь» вполне стала их жизнью. Это что-то удивительное в тонкости черт и оттенков, в чем (тонкость) и состоит вся суть. Я в 37 л. до того был поражен зрелищем этого не виданным совсем никогда, что…. «взял вот и женился». Мне казалось невозможным существовать духовно вне их 2-х: «Лучше умереть, чем без них». Вы ищете руководства, авторитета: если моральных — то вот так или иначе, с Варей или подобным (найдете ли?) человеком «потереться бы плечом к плечу» (познакомиться, сдружиться). Лично я «всей суммой духа» обязан им 2-м: только меня «качает», а они никогда не шелохнулись. Не по бесчувствию, а «по доброте породы».

Тут я в жене своей (да и в матери ее) наблюдал такие вещи (именно по тонкости), что если бы рассказать все с мастерством Толстого — вышла бы какая-то огромная сияющая, до последней степени трогательная эпопея. Все Лизы Калитины, Наташи, Татьяны — просто никуда не годятся. Тут не увлечение мужа, а объективное наблюдение. Терпение, скромность, «взятие креста на себя» для другого… не умею сказать: все — удивительно, удивительно; тут — такая вера в Бога и особенно самая-то эта вера такая молчаливая, «про себя», такое прибегание к Нему, и иногда в таких полусловах… Но не умею говорить. Бог дал мне это увидеть, и довольно.

Просмотрев это много лет, — мне кажется до того жалким все, что пишется о религии, о вере, об отношении к Богу: скучным, жалким, неживым; наконец даже по форме поверхностным. Странно: но и вся моя вера в русского человека (породу его) и (иногда) горячая к ней любовь вытекает из точного и подробного знания этих двух человек. Все прочее, встречающееся — гибко, хрупко, фальшиво.

Ведь это удивительно: за столько лет ни разу не притвориться, не «сыграть роль», не «разыграть из себя»; как и не почувствовать: «Ах, если бы мне тоже» (что у другого: богатство, ум, положение).

И — полное достоинство, временами переходящее (по обстановке, по окружающим) в суровую гордость.

При отсутствии всякой слепоты к мужу, детям. <…>

«Вася, у меня свет померк в душе» (при моих «глупостях» внутренних)… «Вася, самое страшное — что я потеряла доверие к людям»… И когда улучшаешься (в душе) — счастье заливает ее.

Сколько я от нее слыхал слов, в меру Иова, — и того же смысла… [С. 233–235].