Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

Но, в устремлении своем Розанов и Фл<оренский>, кажется, смотрят в противоположные стороны, снова встречаясь взорами в бесконечности. Это яснее всего из их стиля. Розанов хочет «субъективизировать» литературу, сделать ее насквозь интимной. «Писать так, как говорят» — до последнего предела, «разрыхлить душу читателя». Фл<оренский> же, наоборот, хочет сделать писания совершенно объективными, писать «совсем не так, как говорят». Для Розанова разговор и книга одно, для Фл<оренский> совсем разное, по природе разное. Розанову хочется опростить церковь, ввести жизнь в церковь; а Фл. мечтается иератический строй и священная символика, внушающая трепет, но непостижимая непосвященным. Поэтому ему хочется стиля монументализма, а Розанову — т. сказ., эфемерного, но моментного. Язык Розанова как еле ласкающиеся дохновения теплого ветерка, как пахнувший откуда-то запах, овевающий, но бесформенный. А Фл<оренский> думает о языке, который бы как удары молота по резцу высекал священные глифы в подземных пещерах. Розанов (в истории) никогда не был жрецом; а Фл<оренский> никогда не был чем-либо, кроме жреца [С. 122].

Флоренский в письмах Розанову от 10–31 мая 1909 г. рассказывает о «двойственности основных стихий <своей> души», в которой один слой:

это солнечность; солнце, воздух, цветы, вольный ветер, летние, пузатые, белые, плотные облака, жаворонок, ясное, простое, четкое, как бы рациональное, но на деле лишь имеющее вид рационального. И тут величайшею заботою было всегда уловить в этом quasi-рациональном тему бесконечности, иррациональности и показать, что рациональность мнима, — а другой, — мне хотелось бы назвать «водяным» слоем, сырым, грибным. С детства во мне жило влечение к таинственному. Символически это таинственное собиралось в грибах, папоротниках, лишаях, мхах, водорослях, вообще во всех тех тварях, которые стоят близко к границе жизни, к границе животного и растительного царства. <…> Меня интересовали, до бессониц (это в 5–6-тилетнем возрасте уже), продолжавшихся далеко за полночь, яды, уродства, странности, все то, что иррационально. И с детства моей мучительной заботой всегда бывало выбрать самое что ни на есть иррациональное и найти для этого иррационального рационально-видную формулу [С. 24].

Такой вот иррациональный — ночной[338] Флоренский, судя по его душеизлияниям в письмах Розанову, представлял собой личность в высшей степени архаичную, угнетаемую «тайнами бездны» и разного рода комплексами. В частности, его явно мучило чувство национальной раздвоенности. Для человека, зацикленного на анализе «субстанциональных» характеристик и укорененности в национальной почве [339], армянское, по матери, происхождение и, видимо, воспитание в монофизитско-григорианском духе[340] были раздражающе-неприятным. Например, вместо этнонима «армянин» он предпочитал использовать эвфемизм «фригиец», обосновывая это некоей семейной, якобы, легендой: