Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

Там, где только начиналось касание человека к политике и общественности, Розанов становился иногда истинным богом бестактности, и хульные глаголы, от которых могла зауглиться страница, падали на бумагу. Декабристы — это «буффонада», Некрасов — погубитель тысяч юношей, Салтыков, этот «ругающийся вице-губернатор — отвратительное явление», Михайловский — Судейкин, Гоголь — «архиерей мертвечины», «Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь», Бокль — Добчинский, Дарвину — даже честь происходить от умной обезьяны, у Спенсера — лошадиная голова, и — «что с таким дураком делать, как не выдрать его за бакенбарды!» А надо всем этим — «частная жизнь выше всего» и «моя кухонная книжка стоит „Писем Тургенева к Виардо“!»¹

У литераторов евреев, даже ему лично симпатичных, таких как, например, Михаил Гершензон, Розанов всегда находил особые, только им одним присущие, негативные качества:

все точно и верно, но все несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления; не понятно, откуда вышли «русские святые», потому что спрятан, а в сущности не разгадан и «русский грешник» («Левитан и Гершензон»).

Все эпатажные ипостаси образа Василия Розанова выделил и подробно описал Петр Бернгардович Струве, одно время сотрудничавший с Розановым и поддерживавший его на литературно-публицистической сцене[94]^,[95]. В статье «Большой писатель с органическим пороком: Несколько слов о В. В. Розанове» (1909) П. Б. Струве дал развернутую критическую характеристику этого, по его глубокому убеждению,