Василий Шуйский

— Марья Петровна, милая! — вздохнул Василий Иванович. — Мы же с тобой русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой отведывали, а теперь будут в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река разольется, достанет до края небес, и многие, многие потонут в том половодье.

Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам:

— Подойдите ближе.

Слуги со страхом приблизились.

— Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывайте, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю али страшно?

— Желаем, — сказали слуги.

— Я дам денег. Деньги отнесете стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и заслонят меня от предателей бояр.

Когда наконец остались одни, Марья Петровна сказала:

— Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.

— Ради России стараюсь.

— Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла — в царицы — трепетала от счастья… А ныне — хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.

— Царство — не платье, Марья Петровна, — не снимешь. С кожей сходит.

Василию Ивановичу принесли список с новой присяги:

«За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть».

Принесший список сказал:

— Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.

Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

— Торопитесь, други! — шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди.

14

В то утро царь с царицей пробудились рано. Прочитали житие святой Макрины. Марью Петровну тронуло, что святая сохранила верность умершему жениху и осталась в девстве. Василий Иванович даром чудотворения восхитился.

— С детства это помню. Поцеловала Макрина девочку в бельмо, и бельмо само собой сошло с глаза. Уж как мне всегда хотелось целовать слепых. Ты только представь себе, Марья Петровна! Живет во тьме человек. Вдруг чмок — и свет, и весь мир Божий.

— Василий Иванович, что бы о тебе ни говорили, я знаю — ты для деланья доброго рожден. Потому и вознес тебя Господь в царское достоинство.

Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу, и в этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захарий Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…

Мерин-Волконский подошел к царице.

— Ступай с нами!

— Куда?! Как смеешь?! — вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.

— Хлопот от вас много… Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти!

— Василий Иванович! — закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.

— Куда вы ее? — спросил Шуйский.

— А куда еще — в монастырь, в монахини.

— Вы не смеете!

— Ты смел государство развалить.

— В какой монастырь?!

— Да зачем тебе знать? — ухмыльнулся Ляпунов. — Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А впрочем, изволь — в Ивановский повезли. Сегодня и постригут.

— За что меня так ненавидите? За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? — взмахнул руками, отстраняя от себя насильников. — Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам?

— Чего раскудахтался? — сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам. — Постригите его, и делу конец.

Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:

— Хочешь ли в монашество?

— Не хочу!

Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.

— Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду!

— Но это насильство! — крикнул Шуйский.

— А хоть и насильство. — Ляпунов схватил царя за руки. — Не дергайся… Приступайте!

Иеромонахи торопливо говорили нужные слова, Шуйский кричал:

— Нет! Нет!

Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.

Кончилось наконец.

— Рясу! — зарычал Ляпунов.

Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.

— Теперь хорошо. — Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича. — Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился Богу усердно.

— Дураки! — крикнул насильникам Василий Иванович. — Клобук к голове не гвоздями прибит!