Василиск

Нет! Даже э т о не может заменить распахивающейся сути твоей второй половины, твоей Партнерши, одновременно отдающейся тебе и берущей тебя, становящейся и твоей сутью, даже близко не сравнимой с жалкими попытками человеческих партнеров слиться вместе в акте спаривания… Не может.

Пока – не может…

Мы никогда не говорили с ней здесь о том, что испытывали там – человеческая речь, вообще любое человеческое средство общения не может, не способно охватить и передать это, – но тогда, вернувшись сюда и лежа в нашей просторной койке, мы оглядели друг друга, как всегда, с внимательным любопытством, а потом наши глаза встретились, и… Я увидел в ее глазах раздражение и… страх, и облизнувшись быстрым кошачьим движением языка и губ, она шепну… Почти прошипела:

– Никогда больше не отставай! (Получилось: большш-ше не осс-ставай…) – с угрозой и… жалобно.

Я кивнул. Она внимательно уставилась мне прямо в глаза, почувствовала, что I mean it, и довольно муркнув, потерлась носом о мою щеку…

Мы одновременно потянулись друг к другу, обнялись, так тесно прижавшись телами, что ни одна струйка воды не могла просочиться между нами, и запрокинув головы, застыли под ледяным душем. Вода у наших ног быстро стала прозрачной – последние бледно-розовые струйки исчезли в сливном отверстии, – но мы еще долго стояли так, не двигаясь и почти не дыша. Мы не чувствовали холода, вернее… Холод мы чувствовали, но не мерзли.

Мы никогда не мерзли по утрам, после таких ночей. Наверное, тому есть какое-то научное объяснение – что-нибудь типа другого теплообмена, остающегося у наших тел еще какое-то время после перехода, – но… Какая разница? По утрам мы не мерзли под ледяным душем, нам не хотелось есть, нам было неприятно даже подумать о сигарете, нам вообще ничего не хотелось, разве что…

Улечься в траве на заднем дворике, свернуться клубками и греться на солнышке – на палящем летнем солнце, не причинявшем нашим телам после таких ночей не то, что вреда, а даже малейших неудобств; в раскаленном летнем зное, от которого вашингтонские аборигены, вынужденные торчать летом в городе, защищаются кондерами, а мы – нежимся, словно на прохладном ветерке. Но…

Страна, конечно, свободная, что говорить, никто не суется в твои личные дела, никто ничему не удивляется – зайди в нашу пиццерию на Висконсин Авеню, допустим, средних размеров крокодил и закажи себе White Mexican Pizza и пивка, никто внимания не обратит. Ну, разве что два пенсионера за угловым столиком переглянутся и горестно хмыкнут – вот, дескать, до чего демократы во главе с ебливым как крольчиха Президентом довели страну…

Но это – с одной стороны, так сказать,on one hand. А с другой – соседские сплетни никто не отменял, равно как и кое-какие правила приличия, так что… Тем более, соседи у нас милые. Справа пожилая супружеская чета, наши можно сказать, френды – раз в две недельки ужинаем друг у друга по-семейному. Слева большая дружная семейка менеджера какой-то нехилой компании – детишки обожают наших маленьких хищников и милостиво переносят частичку своего обожания и на их хозяев. Правда, Рыжая недолюбливает жену менеджера, соломенную блондинку лет тридцати пяти, и порой провожает ее пристальным внимательным взглядом, в котором слабо мерцают…

Ну, это так – частности…

А в общем, чудный чистенький райончик, цены на дома в котором неторопливо растут, милые спокойные люди вокруг, которых совершенно ни к чему удивлять, озадачивать и, уж тем паче, обижать. И мы никого не обижаем, даже наоборот…

Пол годика назад наши френды-пенсионеры (ну, у них окромя пенсии еще имеется пара-тройка домишек на сдачу в другом квартале – дело житейское) свалили на две недельки на Гавайи, оставив нам ключи и попросив поливать цветочки в садике и в зимней оранжерейке. Однажды, поздно вечером, когда уже стемнело, я случайно увидел из окна два силуэта у крыльца соседнего дома и позвал Рыжую. Мы посмотрели из окна сквозь темень на соседний дом, переглянулись, с трудом различив очертания двух человеческих фигур, и посмотрели… Иначе.

Картинка сразу посветлела и обрела четкость: два парня, лет по двадцать, воровато оглядываясь и чертыхаясь ишипя друг на друга, ковырялись по очереди в замке входной двери какой-то тонкой металлической пластинкой.

– Сходим? – шепнул я.

– Нее-ет, я сама-а, – растягивая слова, быстро ответила она, и я почувствовал, что она уже у самой черты, уже рядом с… The border. The percinct…

Мне тоже хотелось развлечься, но тогда переход наяву еще давался мне труднее, чем ей, у меня получалось медленнее, я злился на это, и перейдя, не сразу избавлялся от этой злобы, не сразу обретал способность контролировать ее, поэтому…

Пусть уж лучше она одна.

– Двигай, – буркнул я возбужденно вздрагивающей уже у самой черты Рыжей,