Васька

Он проводил Митю, заперся на все замки и задумался: «Этот тоже меня за богдыхана считает. Думает, сошлется на Ильича — и кум королю. Зелен еще!»

А Митя ехал в трамвае на сидячем месте и пытался читать «Невидимку».

При Лободе он и не знал, что бывают на свете такие интересные книжки. А новый начальник приказал всем комсомольцам прочитать не меньше трех книг Уэллса. Английский писатель собирался в Москву, изъявил желание посмотреть Метрострой, и новое руководство 41-бис лелеяло мечту поразить знаменитого фантаста культурным ростом молодежи.

Уэллс прибыл, беседовал со Сталиным, а Метрострой посетить не пожелал, хотя для него была припасена специально пошитая спецовка. Метростроевское начальство обиделось, а Митя пристрастился к фантастике и, когда было тошно на душе, перечитывал «Невидимку».

На этот раз интересная книжка не читалась. Митя был расстроен и не знал, что сказать Тате. Лучше всего, конечно, потянуть волынку, пока что-нибудь не образуется. На это надежды было мало, настырная Тата в покое его не оставит. Так и вышло. Первыми ее словами при встрече были:

— Ну, как?

Пряча глаза, Митя ответил:

— В порядке!

И стал торопливо рассказывать, как невидимка украл у викария Бэнтинга два фунта и десять шиллингов.

21

Он знал, что ложь Тата не переносит, но любовь сбивала его с толку. Огорчать самое дорогое существо жестокой правдой у него не хватало сил. Да и вранье-то, как казалось Мите, было неполное, неокончательное. Лобода не подписал — подпишет другой, например, инженер Бибиков, и все образуется.

С атакой на Бибикова пришлось переждать. На днях инженер похоронил жену. В контору он являлся в черном галстуке, в черных носках, с обручальным кольцом на левой руке.

И все-таки после настойчивых усилий Мите удалось напроситься в гости. Приглашение, правда, повисло в воздухе: то у Мити срочное собрание, то у Бибикова экстренная экспертиза…

Наконец дата была определена, и в десятом часу вечера Митя взбегал по ажурному чугуну на второй этаж старого дома.

Он опаздывал. Пунктуальный инженер просил его пожаловать часиков после семи.

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что персонажи этой повести постоянно опаздывают. Меня такая расхлябанность раздражает. Но ведь метро в Москве только еще строили. И троллейбусов почти не было. Таксомоторы, правда, бегали. Ежедневно около трехсот пятидесяти машин. Триста пятьдесят «фордиков» на четыре миллиона населения. Были еще извозчики — льстиво-наглые, медлительные и очень дорогие. Оставался трамвай, тот самый трамвай, в котором:

Чтобы рассесться —
                           и грезить бросьте,
висните,
             как виноградные грозди.
Лишь к остановке
                           корпус ваш
Вгонят в вагон,
                      как нарубленный фарш.[3]

Потому-то Митя и добрался только в десятом часу. Он сверился с табличкой, написанной пером рондо, и позвонил три раза. Дверь отворил Николай Николаевич.

— Здрасте-мордасти! — сказал он, запахиваясь в стеганый халат. — Поздняя визитация! Ну что ж, проходи. Хуже было бы, если бы ты пожаловал после двенадцати.

Словно Вергилий, повел он Митю по коммунальному коридору мимо шкафов, комодов и подвешенных на стену велосипедов.

За первой дверью плакала и ругалась женщина, за второй стрекотала швейная машина. Девчонка лет четырнадцати, примостившись на сундуке и заткнув уши, зубрила географию. За раскрытой настежь дверью виднелась лиловая от папиросного дыма комната: четверо мужчин, сгорбленных над преферансом; босая женщина бродила в глубине, баюкала скулящего сосунка. На ручках следующей двери висели сургучные печати. За дверью напротив кто-то пиликал на скрипке «Колыбельную» Моцарта. А еще дальше на узкой дверце был прикреплен график уборки общественных мест, а ниже пером рондо было начертано «Тушите свет» с тремя восклицательными знаками. Николай Николаевич квартировал в самом конце коленчатого коридора.

— Не удивляйтесь, — предупредил он. — У меня дама. Я, к твоему сведению, жуир и бонвиван.

Он был смущен. От него пахло пивом.

Комнату бонвивана перегораживал надвое четырехстворчатый буфет — огромное сооружение мореного дуба, изузорчатое, как собор Парижской богоматери, козырьками, башенками и затейливыми карнизами.

В освещенной половине генеральски блистал золотом корешков книжный шкаф. В черном зеркале фортепиано отражались непочатые стеариновые свечи.

За овальным столом с бронзовым, местами отставшим кантом, в оранжерейном свете салатного абажура сидела дама в шляпе, украшенной железными вишнями, и делала вид, что читает газету. На столе, заставленном пивными бутылками, дремал кот с черным бантом.

— Знакомься, комсорг, Кирилл. — Николай Николаевич показал на кота. — А это старикан Мефодий, — кивнул он на винтившегося кубарем шпица, тоже украшенного бантом черного крепа.

Даму он не нашел нужным представлять. Очевидно, имя ее было менее оригинальным.