Васька

– По ночам отдыхать надо, – строго укорил ее Митя. – Знаешь, Васька, гляжу на тебя, мне все мерещится, что мы с тобой где-то встречались… Давным-давно, а будто встречались.

– Поправишься, не будет мерещиться… Ой, Митенька.

– Ладно, ладно, чего ты за меня переживаешь.

– А ты сдогадайся!

Она ухватилась обеими руками за решетку и сунула между прутьями лицо. В глазах ее томилось такое страдание, что Митя вместо того, чтобы напомнить о свежей краске, проговорил растерянно:

– Ну-ну… Нечего, нечего!

– Да как же нечего, Митенька. В тебя же мартын кинули.

– Не кинули, а уронили.

– Нет, не уронили. Сознательно кинули… А кто кинул, сдогадался?

Он поглядел на нее внимательно. Лицо ее, жирно прочеркнутое черными полосами краски, было белое как бумага. Мимо прошел парашютист в малиновом халате.

– Смотри, перемазалась, – сказал Митя. – Краска-то масляная

– Шут с ней. Сдогадался?

– Нет.

– А ты раздумай.

– Нам тут думать не позволяют. А ты знаешь?

– Кабы не знала…

– Так ты что же считаешь, – нахмурился Митя, – вылазка классового врага?

Она засопела.

Снова прошел парашютист, остановился, спросил отрывисто:

– Жена?

– Выше бери, – улыбнулся Митя. – Ударница Метростроя. Газеты надо читать, Степа.

Парашютист оглядел Чугуеву недобрым взглядом и проговорил отчетливо:

– Поддельная.

Она отпрянула, словно ее хлестнули по лицу.

– Чего ты людей пугаешь? – укорил ее Митя.

– Не имеет значения, – проговорил парашютист. – И сама поддельная, и пилотка поддельная.

Чугуева попятилась. Прохожие опасливо обходили ее.

– Иди сюда! – крикнул ей Митя. – Не бойся!

Парашютист погрозил пальцем. Она ахнула и бросилась бежать в сторону площади.

– Я говорил, поддельная, – сказал парашютист и спокойно отправился дальше.

На другой день Мите внезапно отвели отдельную палату с фикусом и с картиной «Оборона Петрограда». Из широкого окна открывался вид на бетонное здание сельхозснаба. Только Митя забрался на высокую перину, принесли графин с водой. Только заснул, притащили древтрестовский шкаф, пустой, но с овальным зеркалом. Дежурный врач дал понять, что спущено указание окружить больного метростроевца особой заботой. Сестры, поглядывая на него, стали кокетливо шушукаться, а профессор Февральский распорядился пропускать всех, кого комсорг шахты 41-бис пожелает.

На новом месте Митя выспался всласть. Пока спал – на фасаде сельхозснаба появился предпраздничный лозунг: «Очистим все колхозы и совхозы от кулаков, вредителей, лодырей, воров и расхитителей народной собственности. Выше знамя революционной бдительности».

Через два дня Чугуева явилась снова. Халат, не налезший на рукава, косо свешивался с крутых плеч, открывал майку и черные шаровары.

«Опять с тренировки смылась», – понял Митя.

На этот раз она была непривычно нахальная, размашистая.

– Это чего у тебя? Капли? – Она взяла пузырек, понюхала и вылила лекарство в плевательницу. – Брось, не пей. Изведут тебя каплями-то… Во, гляди, я тебе хренцу добыла. Нюхай на зорьке. А капли брось…

– Где хрен-то добыла? – спросил Митя.

– Да я захочу, что хошь достану. Мы, нагорные девчонки, нигде не пропадем. Я к тебе было через все рогатки пробиралась… На другой день, как тебя положили. Взяла конверт и пошла.

– Какой такой конверт?

– Какие конверты бывают. Казенный конверт. Напечатала Нюрка на машинке: «Профессору Февральскому. Срочно, секретно. Лично в руки». Сургучом залепили, печатку поставили, все честь честью. С этим письмом я до второго этажа пробилась. Пробилась до второго этажа, а там кучерявый, маленький такой, хвать меня за подол: это, мол, что за мымра? Куда? Я культурно кажу конверт. Поглядел, туды-сюды, давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, – она нервно засмеялась. – А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!

– Ну ты даешь стране угля! – пробормотал Митя. – Чего убегла давеча? Психа испугалась?

– А еще неизвестно, кто тут псих, а кто нет. – Она встала фертом, безуспешно стараясь выгнуться поехидственней. – Этот, настырный-то, меня с первого взгляда раскусил, а ты нет… Сказать, кто на тебя мартын спустил?

– Постой! Сперва сам попробую догадаться. Проверю классовое чутье. Осип?

– Не туды.

– Мери?

– Да что ты!

– Андрушенко?

– Круглова еще помяни!

– Тогда все. Сдаюсь. Кто?

Чугуева сникла, словно воздух из нее выпустили. Несчастная, измученная улыбка затрепетала на ее губах.

– Да я же, Мити-и-инька! – пропела она тоненько, и пение это незаметно перешло в тихий плач.

– Ты?

– А то кто же?

Это признание ошеломило Митю до такой степени, что он внезапно вспомнил, как лежал, оглушенный, в шахте, а Мери кричала: «Глянь! Бригадир выпивши!» Воспоминание блеснуло на мгновение и потухло. Он в упор взглянул на Чугуеву.

– А ну, перечисли республики!

– А чего такого? – На глазах ее еще блестели слезы, а она снова принялась ерничать. – Взяла да и кинула…

– Чего же плохо целила? – передразнил ее Митя.

– А без сноровки не угадать. Не каждый день…