Васька путешественник

По началу всё было хорошо. Рыбаки-ветераны неизменно возвращались с богатым уловом, и скоро на мачте их парусника заалел почётный шёлковый вымпел. Но однажды стариковский неводник, вдали от берегов, повстречался с крепким штормом. Старые ловцы знали, что делать. Зарифили парус, крепко всё увязали смолёными канатами и, встав каждый на своё место, непроглядной ночью направились к острову. Как часто бывает при шторме, — пошёл назойливый, секучий дождь. Дед Лука всю ночь простоял у руля в одной рубахе, не захотел старый и плащ надевать. «Зачем, — говорит, — кутаться в летнюю-то теплынь!»

Случись это лет пятнадцать-двадцать назад, — ничего бы и не было. Железный организм рыбака привык ко всякому — и к холоду, и к сырости, и к натужной работе. Но на этот раз подвели деда Луку его древние годы. Простудился он и тяжело заболел. Как раз в это время мне было нужно поехать в город, по служебным делам, дней на десять. Перед отъездом я зашёл в больницу навестить старого друга. Дед лежал на койке сильно изменившийся. На его пожелтевшем лице лежала печать страдания, и было в нём что-то новое, необычное, повеявшее на меня безнадёжной тоской. Старик не терял сознания. Он узнал меня, поманил пальцем поближе и проговорил глухим, ослабевшим голосом:

— Прощай, сынок! Больше не увидимся. Смёртушка моя подходит!

Я начал было утешать, подбадривать старика, но и сам упал духом. Грудь стеснила нестерпимая скорбь, и затуманилось в глазах от непрошенных слёз.

Уходя из больницы, я спросил врача, — есть ли надежда на выздоровление деда. Доктор ответил нехотя, растягивая слова:

— Надежды мало. Двухстороннее воспаление лёгких… в семьдесят шесть лет… это, знаете ли… того!

Живя в городе, я не получал никаких известий с острова Рыбачьего и думал: «Значит, там всё благополучно!» Но… оказалось не так. Вернувшись домой, я узнал, что дед Лука умер через два дня после моего отъезда. Об этом мне послали телеграмму, но она так и не попала ко мне в руки, — видно, перепутали адрес.

Ина проводила меня на кладбище и показала тихую могилку. На ней, вместо памятника, лежит большой старый якорь, окрашенный в красный цвет. Мы с дочерью нарвали белых полевых цветов, сплели венок и обвили им красный якорь на дедовой Могиле.

Потянулись длинные летние дни, то тихие и томительно-жаркие, то овеянные бодрящей свежестью моряны. Всё было как обычно. Только один дед Лука не приходил и никогда уже больше не придёт к нашему вечернему чаю, за простым столиком, под кущей старого инжира. Не видно было посреди нашего двора и огромной белорозовой птицы — добродушного, степенного Бабурика.

За привычной работой незаметно проходило время, и вот… пора уже встречать наших осенних крылатых гостей — гусей, уток, лебедей, фламинго. Пора готовиться и к зимним наблюдениям на безлюдных заповедных островках, в заросших камышами устьях болотистых речек. Однако проводить эти зимние наблюдения нам здесь больше не пришлось.

Меня снова вызвали в город к начальству и огорошили неожиданным приказом. Предписывалось мне распроститься со своим островом, с Каспием, с Кавказом и переезжать на новое место работы. Сначала я обиделся: как же это так? Или я плохо работать стал, или ещё чем не угодил, что меня спроваживают отсюда? Потом понял и перестал возражать.

Далеко — в украинской степи, под самым Крымом — есть знаменитый заповедник-зоопарк. Много там разных животных, да не каких-нибудь, а диковинных! Антилопы, зебры, бизоны, олени, страусы — со всех концов земли, из разных стран собраны там звери и птицы, и с ними ведётся очень интересная работа. Животных-чужестранцев там постепенно приучают к нашему климату, к нашей природе, чтобы они могли жить и размножаться в украинских степях так же, как у себя на родине — в африканских саваннах или в индийских джунглях. Полезных диких животных в этом зоопарке понемногу превращают в домашних, делают их ещё более полезными. Но… там недавно гремела война. По заповедным ковыльным степям рыскали вражеские танки, а фашистские офицеры тешились тем, что расстреливали в зоопарке драгоценных редкостных животных, уничтожали плоды долголетнего труда наших учёных и звероводов. Нетрудно представить, как много нужно неудержимого труда, чтобы всё там восстановить, привести в порядок и продолжать дальше интересные и важные опыты. Вот за этим-то меня туда и посылают, и мне не то, что обижаться, а наоборот, гордиться нужно. Так я и объяснил всё своим семейным, когда вернулся на остров.

Я терпеть не могу домашние вещи упаковывать. Покуда они стоят и лежат на своих местах в квартире, — кажется, что их и немного совсем, а как начнёшь всё собирать да укладывать, — голова кругом пойдёт, откуда что и берётся.

Забивая ящики и увязывая корзины, я поглядывал в окна. Там нежно голубел залив. Вдали маячили горы, покрытые причудливым, полусказочным лесом. В душе поднималась грусть… Эх! Прощай, прощай, чудесный край!

Соседки-знакомые заходили к нам поглазеть на наши сборы. Одна из них — тётя Тоня — показывала на Ваську, слонявшегося среди вещей, и спрашивала:

— Что ж, и его с собой повезёте?