Васька

Прасковья уложила его за стол, завернувши в шубу. Для пойла ему сходила к старосте и выпросила кувшин квасу и взяла в долг фунт баранок (староста кое-чем приторговывал) и вернулась домой. Васька квас пил охотно, но баранок есть не стал. Баба опять перетащила его на печку и сама легла около него.

IX.

Матвей домой не приходил. Васька ночью спал тревожно. У него появился сильный кашель. Жар в нем то усиливался, то ослабевал. Он просил пить, его опять мутило и несколько раз рвало. После вторых петухов в окно постучались: пришла баба из того двора, где Прасковья вчера брала лошадь, звать лен мять за это. Прасковья, боясь оставить хворого мальчика, отказалась, обещая притти на другой овин; баба заругалась на это. Прасковья слышала, как она, отходя от окна, отчитывала ее: "Не выдрыхлась, должно быть, вот и не хочется итти; все вы бобыли такие, толстогузые: как у тебя что -- выпросят, не отстанут, а к ним походи да покланяйся". Прасковью эти слова задели за живое, она хотела было уже оставить Ваську и итти на толоку, как вдруг Васька громко закричал и вскочил с места. Прасковья бросилась к нему.

– - Что ты, что ты, соколик мой? Чего ты?

– - Стращают, стращают меня, мамушка, о-о-о!

– - Кто тебя стращает, что ты, голубчик? -- сказала Прасковья и поспешно засветила огонь.

– - Страшные! -- протянул Васька: -- с рогами вот так! -- И мальчик приставил кулаченки к вискам и вытянул вверх указательные пальчики.

Прасковью взяла оторопь.

– - Что ж такое, Господи Иисусе, кому тебя стращать, это тебе сгрезилось.

Мальчик громко плакал и весь дрожал. Прасковья опять влезла к нему на печку, уложила его, одела и сама прилегла к нему. Васька все еще дрожал, хотя плакать перестал. Через несколько минут Прасковья спросила:

– - Вася, ты спишь?

Васька ответил слабым голосом, не открывая глаз:

– - Нет.

Через минуту опять он вздрогнул и порывался вскочить с места, но Прасковья стала гладить его и уговаривать:

– - Не бойся, не бойся, миленький, ничего не бойся, я с тобой!

Сначала она было хотела загасить огонь, но потом раздумала; так прошло время до самого света.

С рассветом Прасковья затопила печку. На улице ветер ослаб и сверху сыпалась "крупа", но холод почти не ослабевал; поэтому Прасковья решилась побольше сжечь дров в печке, чтобы хорошенько нагреть. Протопивши печку, она опять полезла проведать Ваську. Тот лежал с полуоткрытыми глазами и тяжко прерывисто дышал. Жара в нем не было, но и все тельце его было сухо. Прасковья спросила, что у него болит, и он ответил слабым-слабым голосом, что "все больно".

Через несколько минут он вдруг опять впал в забытье, начал бредить и в нем снова открылся сильный жар. Прасковья почувствовала, как на сердце ее налегла новая тяжесть, и она стала думать:

"Ну, как он помрет? Сделается ему еще хуже, он и не вынесет". И когда эта мысль ясно обрисовалась в ее голове, то у нее вдруг вся внутренняя всколыхнулась и помутилось в глазах. Она вся побледнела и поблекшими устами прошептала:

– - Нет, нет, Господи, сохрани!

Моментально она все забыла: и свою горевую судьбу, и бесталанного мужа, и все напасти, которые ей пришлось вынести за время ее замужества, -- все это ей показалось мелким и незначительным, а важным ей казалось теперь одно, чтобы ее Васька не умирал. Зачем ему умирать? Разве кто этого хочет? Пусть живет.

"Да мне им только и свет красен. Что мне без него делать? Муж мой неудалый, ни родимого батюшки, ни родимой матушки, с кем мне тогда будет душу отвести? на кого глядя порадоваться? Да неужели я так прогневала Бога, что Он и последнюю мою утеху хочет отнять?.. за какие-такие прегрешения?.."

И она вдруг горько-горько расплакалась и забыла все в слезах. Ее точно пришибло чем, и когда она оправилась, то лицо ее еще более потемнело и в глазах появилось какое-то новое выражение.

X.

Матвей не приходил домой и в этот день. Уже перед обедом третьего дня сквозь запушенные морозом окна своей избушки Прасковья заметила, как по улице замелькали какие-то тени. Она подошла к окошку и, найдя в нем небольшой уголок, не захваченный морозом, взглянула в него. Тени мелькали в одном направлении: с верхнего конца деревни вниз бежали ребятишки и кое-кто из взрослых. Прасковья встревожилась: что это там, не пожар ли? И поспешно накинув на себя одежину, вышла из избы. Но никакого пожара не было. А видно было, как по дороге с нижнего конца деревни въезжали две подводы, запряженные парами лошадей. С боку этих подвод шла кучка людей и под залихватские звуки гармоники, жужжание бубна и пронзительный звон трензеля выводила песню; до Прасковьи отчетливо доносились слова:

Погуляем и попьем,

Во солдатушки пойдем,

Во солдатушки пойдем,

Мы и там не пропадем.