Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж

Похоже, и вправду там доброй дороги нету, думал по пути Вожников, припоминая отрывки из бывших своих, в старые – с поездами и самолетами – времена, путешествий. Насколько помнил Егор, в монастырь добирались тогда либо по шоссе – опять же, через Манресу – либо подвесной дорогой, по воздуху через станцию Монтсеррат-Аэри, либо – горным – с зубчатым колесом – поездом – «кремальерой» – через Монистроль де Монтсеррат. Та еще была дорожка, даже тогда – в индустриальном будущем, что уж говорить о нынешних диких временах, одно слово – средневековье! Только вот Вожникову почему-то давно уже казалось, что хороших и отзывчивых людей в Средние века – куда больше, нежели в двадцать первом веке. Наверное, потому что мировоззрение у всех – религиозное (никакого другого и быть не могло), вот и не грешили… а если уж и грешили, то – каялись или индульгенции покупали.

Поужинали вместе – ополченцы и паломники – кто-то из воинов оказался большим любителем рассказывать разные веселые истории, вот и заслушались, Агостиньо Рвань даже рот открыл удивленно, да так и сидел, восторженно тихо, как и все остальные, кроме разве что Аманды с Лупано – жалея Малыша Фелипе, девчонка плакала, а Лупано ее как мог утешал. Вообще, в эти времена не было принято сильно грустить по мертвым – человеческая жизнь стоила очень мало, средневекового человека смерть подстерегала буквально на каждом шагу: даже обычная простуда в отсутствие антибиотиков частенько оказывалась смертельной, не говоря уже о полной антисанитарии и – вследствие этого – эпидемиях. Тем более душа-то – вечна! И где ей быть – гореть ли в Аду или в Раю нежиться – от человека и всей его жизни зависело.

Егор неожиданно для себя улыбнулся, подумав, что некоторым завсегдатаям фитнес-клубов и вообще, лицам, особенно заботящимся о своем драгоценном здоровье, – хорошо бы и о душе подумать, а то ведь очень часто бывает так, что все вокруг человека красиво и прекрасно – и машина, и новая жена, и яхта, а вот внутри-то – душа подлеца и подонка, о чем данный конкретный подонок и подлец, к слову сказать, прекрасно знает, хоть и не говорит никому, да мало того – и себе-то, любимому врать пытается, мол, «сам я всего достиг, всего добился, все сделал», и не подлюга я с душою, чернее угля, а просто человек «успешный» – завидуйте все и с меня пример берите! Я просто «умею жить». А сам-то помнит все до мелочей: где сподличал, где кого-то подсидел, а где просто не помог, хотя и имел возможность. Помнит. И памяти этой до жима в яйцах боится, боится остаться с нею один на один, словно в страшном сне, и частенько пытается заглушить остатки совести безудержным разгулом: пить, потреблять, жрать в три горла – завидуйте, вот он я, я жить умею!

Жизнь быстро пройдет. А дальше? Неужто все «успешные» – атеисты? Неужто не страшно?

И что тут скажешь? Не страшно, наверное. Подлую душу ничем не исправишь – в Аду гореть, в Аду, как бы тут ни выкручивались, а уж там-то суд другой. Высший судия! За откаты не договоришься.

Эх, Малыш, Малыш… несомненно – в Раю сейчас парень… хотя, как знать? Компашка-то у него при жизни была та еще, мягко говоря – без особых моральных устоев. Кстати, еще следовало убедиться, что Малыш Фелипе действительно мертв.

Улучив момент, когда все уже спали, Егор растолкал Альваро Беззубого и Рыбину, наказав скрытно пробраться к могиле.

– Раскопаете, глянете – зароете обратно, – яростным шепотом напутствовал князь.

Никто из парней не возразил ни словом, лишь Энрике – Рыбина – так же шепотом справился:

– Как же мы там глянем? Темно ведь?

– Огниво возьмите, есть ведь, – Вожников горько и не без цинизма усмехнулся. – Ну а копать и ножами можно – земелька-то свежая.

Он слышал, как тихонько – впрочем, особо не таясь, мало ли, по неотложному естественному делу – ушли парни, слышал, как сменившийся часовой, поворошив угли, подкинул в костер хворост, как, захлопав крыльями, пролетела, казалось, над самой головой, какая-то ночная птица… и тут же где-то рядом послышался писк.

– Ишь ты, – буркнул себе под нос часовой – тот самый балагур-рассказчик. – Видать, мышь словила.

– Сова?

Поднявшись – все равно не спалось – Егор присел к костерку, протянул к огню руки.

– Озябли, небось? – ухмыльнулся в усы ополченец. – Холодновато нынче. Да и вообще в горах по ночам не жарко.

– А я жары не люблю, – глядя на огонь, признался князь. – Все же человек северный.

– Да по выговору понятно, что нездешний, – часовой улыбнулся и вдруг замолк, настороженно прислушиваясь к чему-то.

Егор тоже напрягся, но, конечно, уровню его слуха было далеко от возможностей средневекового человека, живущего, по сути, на лоне дикой природы и полностью от этой природы зависящего. А природа далеко не всегда – мать, бывает – и мачеха, так что уж тут не зевай, зазеваешься – гибель.

– Вон за той горушкой лязгнуло что-то, – вытащив из ножен палаш, негромко произнес ополченец. – Вы тут посидите, а я пойду, проверю. Ежели что…

– Это, наверное, мои парни, – Егор нарочито сладко зевнул и снова прислушался. – Ну да – они – слышите, говорят? На речку, помыться ходили.