Ватага

А Варька опамятовалась. Девичьи глаза Таньку видят, разлучницу. Щеки вспыхивают, белеют и вновь загораются, словно тяжелая Сенькина рука раз за разом бьет по ее лицу.

На голоса путь свой правит Варька, торопится, как бы Сенька не настиг, бегом припустилась и, не помня себя, вбежала в Федотов двор.

А в Федотовом дворе – веселье. Мужики кричат, хохочут, в ладоши бьют:

– Оп!.. Оп!.. Оп!.. Ай да молодка… Наяривай, Обабок… Не подгадь…

Пьяный Обабок в валяных сапогах возле назимовской Даши пляшет, а та, вся в алых кумачах, дробно пристукивая полусапожками, топчется, шутливо ударяя платком по плечу Обабка, и покрикивает:

– Ой, да и чего же мне не гулять!..

Вспотевший Обабок задохнулся, – валенки ходу не дают – мужики хохочут пуще…

– На, Обабок, клюнь… Выкушай!..

Обабок водку тянет, а возле Дарьи уже двое других плясунов роют каблуками землю.

– Варька, иди, становись в круг…

Та, высмотрев Федота, к нему направилась, а хмельная Даша – к ней.

– Ой, девонька… Весело-то мне как… Гуляй знай, солдатка… Мужняя жена… Гуляй!.. Поминай Бородулина!..

Она вдруг заплакала и, плача, стала целовать Варьку, а та, вырываясь, кричала мужикам:

– Вот что, хрещеные… Вы пошто бузуев убивать повели?

– Жисть свою пропиваю! – взвизгивала Даша.

– Они тут ни при чем… Это Сеньга-жиган!..

– Плюй мне, девонька, в глаза!

– Он коров всех перерезал… Сенька…

Но мужики ничего не понимают, – Федот пьяней вина, – меж собою ссору завели.

Даша плачет:

– Ой, нехорошо… Головушка скружилась.

Варька Федоту в самые уши кричит:

– Дяденька Федот, спосылай мужиков-то! Пусть вернут… Долго ль на лошади… Это што ж тако, господи…

– Варька?.. Эй, Варька!.. – Обабок к ней подходит. – На-ка, тяпни… Плюнь Сеньке в рыло… Во-от…

– Да, дяденька Обабок…

– Пей!..

– Варька… Варва-а-рушка… Пляши!.. – окружили мужики.

– Даша… Дарья Митревна… Пригубь…

– Эх, молодайки… Ай-ха!..

– Бузуев-то… Ради Христа…

– Бузуям – смерть!

Тогда Варька, обругав по-мужицки пьяных, вырвалась из угарного кольца и побежала к Прову.

А навстречу ей Анна, простоволосая, на бородулинском коне скачет:

– Варька, беги скорей к Устину… Я за тятькой… Я их наздогоню!.. – и скрылась в прогоне.

Дедушка Устин давно уже на ногах, по хозяйству управляется: бабы нет, один. Все Кешку ждал. Нет Кешки – сам пошел.

На улице ни души. Только мальчишки кричали ему:

– Бузуев-то увели, дедка…

Устин – бегом, на ходу разулся, сапоги далеко от себя швырнул. Варька встретилась:

– Дедушка, родимый…

Устин дико уставился на трясущуюся Варьку.

Потом вдруг круто повернул и проворно, по-молодому, будто живой воды хлебнул, побежал вдоль улицы.

– Айда! – крикнул он Тимохе и махнул рукой. – Бей сполох… Да шибче… Со всей силы чтоб!..

Тимоха вскочил, огляделся кругом, глуповато улыбнулся и, гогоча во все горло, припустился к часовне.

А дедушка Устин в край деревни к своей избушке бросился.

– Нет, стой, хрещеные… Я вас возворочу…

XXVIII

– А не уволите ли вы нас, ребята? – на ходу робко спросили Власовы.

– Хе! – по-собачьи оскалил белые зубы Цыган. – Вы очень даже хитропузые… Я вас так уволю, что…

Власовы прикусили языки.

Науменко остановил лошадь:

– Привстань-ка, старичок… – и подложил под простреленную, в крови, ногу Лехмана свой армяк.

Лехман застонал, пристально поглядел в глаза Науменко и сказал:

– Пить.

Тот достал из передка туесок с квасом.

– Эй, ты! Цыть!

– Да ну-у, Крысан… Чего ты, всамделе… – уговаривал Науменко.

– Им все одно крышка!..

– Ну, я им заместо попа буду… Дозволь, пожалуста… вроде как причащу… – И Науменко горько улыбнулся.

Цыган захохотал. Бродяги жадно пили квас.

Науменко опять стал просить мужиков:

– Ребята, вы идите с Богом домой, а мы вот с товарищем – тут недалече живем – запряжем коней да доставим людей-то в волость…

– В воло-о-ость?! – ехидно протянул Крысан и весь задергался. – А оттуда куда? Не в Расею же… Уж их тут, в Сибири-то, сколь побито?.. Си-и-ла… – и желваки за щеками быстро заходили.

– Грешите, дьяволы, одни! – с сердцем бросил вожжи Науменко.

– А это видел?! – загремел Цыган, выхватив из-за пояса топор.

Заскрипела телега. Опять пошли.

Тюля был крепче всех: его не топтали сапогами, как Ваньку и Антона… И потому, что много еще было непочатой силы в Тюле, ему неотразимо хотелось жить.

Страх исчез в Тюле, и подбитые глаза его дерзко щупали лохматую стену тайги.

Но Крысан зорко смотрит, чует, должно быть, его намерение, по пятам идет, сверлит глазами спину.

Зло берет Тюлю.

– Ты не шибко на тайгу-то пялься… – поравнявшись с ним, скрипит Крысан и хихикает.

У Тюли сжался кулак, он хотел с размаху ударить Крысана в висок, но сдержался, а левая нога его сладко ощутила лежащий за голенищем нож.

– Не сумлевайся, – бросает он Крысану, стараясь пропустить его вперед, но тот, дав Тюле тумака, сквозь зубы цедит:

– Наддай шагу…

Тюле это нипочем, широко про себя улыбается улыбкой тайной: в мыслях он уже давно по тайге дешевым скоком носится, давно на своей воле живет… Ух ты…